ВЫСОЦКИЙ ВЛАДИМИР -2
(Летопись Советской России)
Банька по-белому
Прошла пора вступлений и прелюдий...
Охота на волков
Охота с вертолётов
Смотрины
Антисемиты
И фюрер кричал, от “завода” бледнея...
Запретили все цари всем царевичам...
Енгибарову – от зрителей
Памяти Василия Шукшина
Песня о вещей Кассандре
Притча о Правде и Лжи
О фатальных датах и цифрах
Кони привередливые
Горизонт
Райские яблоки
Баллада о Любви
Две судьбы
Корабли постоят
Банька по-белому
Раскалю я себя, распалю,
На полоке, у самого краюшка,
Я сомненья в себе истреблю.
Разомлею я до неприличности,
Ковш холодной – и всё позади, –
И наколка времён культа личности
Засинеет на левой груди.
Протопи ты мне баньку по-белому, –
Я от белого свету отвык, –
Угорю я – и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Сколько веры и лесу повалено,
Сколь изведано горя и трасс!
А на левой груди – профиль Сталина,
А на правой – Маринка анфас.
Эх, за веру мою беззаветную
Сколько лет отдыхал я в раю!
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою.
Протопи ты мне баньку по-белому, –
Я от белого свету отвык, –
Угорю я – и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Вспоминаю, как утречком раненько
Брату крикнуть успел: "Пособи!" –
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь.
А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили
Чтоб он слышал, как рвутся сердца.
Не топи ты мне баньку по-белому, –
Я от белого свету отвык, –
Угорю я – и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Ох, знобит от рассказа дотошного!
Пар мне мысли прогнал от ума.
Из тумана холодного прошлого
Окунаюсь в горячий туман.
Застучали мне мысли под темечком:
Получилось – я зря им клеймён, –
И хлещу я берёзовым веничком
По наследию мрачных времён.
Протопи ты мне баньку по-белому, –
Чтоб я к белому свету привык, –
Угорю я – и мне, угорелому,
Ковш холодной развяжет язык.
Протопи!..
Не топи!..
Протопи!..
1968 г.
Прошла пора вступлений и прелюдий, –
Всё хорошо – не вру, без дураков:
Меня к себе зовут большие люди –
Чтоб я им пел “Охоту на волков”...
Быть может, запись слышал из окон,
А может быть, с детьми ухи не сваришь –
Как знать, – но приобрёл магнитофон
Какой-нибудь ответственный товарищ.
И, предаваясь будничной беседе
В кругу семьи, где свет торшера тускл, –
Тихонько, чтоб не слышали соседи,
Он взял да и нажал на кнопку “пуск”.
И там, не разобрав последних слов, –
Прескверный дубль достали на работе –
Услышал он “Охоту на волков”
И кое что ещё на обороте.
И всё прослушав до последней ноты,
И разозлясь, что слов последних нет,
Он поднял трубку: “Автора “Охоты”
Ко мне пришлите завтра в кабинет!”
Я не хлебнул для храбрости винца, –
И, подавляя частую икоту,
С порога – от начала до конца –
Я проорал ту самую “Охоту”.
Его просили дети, безусловно,
Чтобы была улыбка на лице, –
Но он меня прослушал благосклонно
И даже аплодировал в конце.
И об стакан бутылкою звеня,
Которую извлёк из книжной полки,
Он выпалил: “Да это ж – про меня!
Про нас про всех – какие, к чёрту, волки!”
...Ну всё, теперь, конечно, что-то будет –
Уже три года в день по пять звонков:
Меня к себе зовут большие люди –
Чтоб я им пел “Охоту на волков”.
1972 г.
Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня – опять, как вчера:
Обложили меня, обложили –
Гонят весело на номера!
Из-за елей хлопочут двустволки –
Там охотники прячутся в тень, –
На снегу кувыркаются волки,
Превратившись в живую мишень.
Идёт охота на волков, идёт охота –
На серых хищников, матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу – и пятна красные флажков.
Не на равных играют с волками
Егеря – но не дрогнет рука, –
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка.
Волк не может нарушить традиций, –
Видно, в детстве – слепые щенки –
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали: нельзя за флажки!
И вот – охота на волков, идёт охота –
На серых хищников, матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу – и пятна красные флажков.
Наши ноги и челюсти быстры, –
Почему же, вожак, – дай ответ –
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем – через запрет?!
Волк не может, не должен иначе.
Вот кончается время мое:
Тот, которому я предназначен,
Улыбнулся – и поднял ружьё.
Идёт охота на волков, идёт охота –
На серых хищников, матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу – и пятна красные флажков.
Я из повиновения вышел –
За флажки, – жажда жизни сильней!
Только сзади я радостно слышал
Удивлённые крики людей.
Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня не так, как вчера:
Обложили меня, обложили –
Но остались ни с чем егеря!
Идёт охота на волков, идёт охота –
На серых хищников, матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу – и пятна красные флажков.
1968 г.
Словно бритва рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный сезам,
Появились стрелки, на помине легки, –
И взлетели стрекозы с протухшей реки,
И потеха пошла – в две руки, в две руки!
Вы легли на живот и убрали клыки.
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
Чуял волчие ямы подушками лап;
Тот, кого даже пуля догнать не могла б, –
Тоже в страхе взопрел и прилёг – и ослаб.
Чтобы жизнь улыбалась волкам – не слыхал, –
Зря мы любим её, однолюбы.
Вот у смерти – красивый широкий оскал
И здоровые, крепкие зубы.
Улыбнёмся же волчей ухмылкой врагу –
Псам ещё не намылены холки!
Но – на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,
К небесам удивлённые морды задрав:
Либо с неба возмездье на нас пролилось,
Либо света конец – и в мозгах перекос, –
Только били нас в рост из железных стрекоз.
Кровью вымокли мы под свинцовым дождём –
И смирились, решив: всё равно не уйдём!
Животами горячими плавили снег.
Эту бойню затеял не Бог – человек:
Улетающим – влёт, убегающим – в бег...
Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,
В равной сваре – за нами удача.
Волки мы – хороша наша волчая жизнь,
Вы собаки – и смерть вам собачья!
Улыбнёмся же волчей ухмылкой врагу,
Чтобы в корне пресечь кривотолки.
Но – на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
К лесу – там хоть немногих из вас сберегу!
К лесу, волки, – труднее убить на бегу!
Уносите же ноги, спасайте щенков!
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души волков.
Те, кто жив, затаились на том берегу.
Что могу я один? Ничего не могу!
Отказали глаза, притупилось чутьё...
Где вы, волки, былое лесное зверьё,
Где же ты, желтоглазое племя моё?!
...Я живу, но теперь окружают меня
Звери, волчих не знавшие кличей, –
Это псы, отдалённая наша родня,
Мы их раньше считали добычей.
Улыбаюсь я волчей ухмылкой врагу,
Обнажаю гнилые осколки.
Но – на татуированном кровью снегу
Тает роспись: мы больше не волки!
1978 г.
Там у соседа – пир горой,
И гость – солидный, налитой,
Ну а хозяйка – хвост трубой –
Идёт к подвалам, –
В замок врезаются ключи,
И вынимаются харчи;
И с тягой ладится в печи,
И с поддувалом.
А у меня – сплошные передряги:
То в огороде недород, то скот падёт,
То печь чадит от нехорошей тяги,
А то щеку на сторону ведёт.
Там у соседей мясо в щах –
На всю деревню хруст в хрящах,
И дочь – невеста, вся в прыщах, –
Дозрела, значит.
Смотрины, стало быть, у них –
На сто рублей гостей одних,
И даже тощенький жених
Поёт и скачет.
А у меня цепные псы взбесились –
Средь ночи с лая перешли на вой,
И на ногах моих мозоли прохудились
От топотни по комнате пустой.
Ох, у соседей быстро пьют!
А что не пить, когда дают?
А что не петь, когда уют
И не накладно?
А тут, вон, баба на сносях,
Гусей некормленных косяк...
Но дело даже не в гусях, –
А всё неладно.
Тут у меня постены появились,
Я их гоню и так и сяк – они опять,
Да в неудобном месте чирей вылез –
Пора пахать, а тут – ни сесть ни встать.
Сосед малёночка прислал –
Он от щедрот меня позвал, –
Ну, я, понятно, отказал,
А он – сначала.
Должно, литровую огрел –
Ну и, конечно, подобрел...
И я пошёл – попил, поел, –
Не полегчало.
И посредине этого разгула
Я пошептал на ухо жениху –
И жениха, как будто ветром сдуло, –
Невеста, вон, рыдает наверху.
Сосед орёт, что он – народ,
Что основной закон блюдёт:
Что – кто не ест, тот и не пьёт, –
И выпил, кстати.
Все сразу повскакали с мест,
Но тут малец с поправкой влез:
"Кто не работает – не ест, –
Ты спутал, батя!"
А я сидел с засаленною трёшкой,
Чтоб завтра гнать похмелие моё,
В обнимочку с обшарпанной гармошкой –
Меня и пригласили за неё.
Сосед другую литру съел –
И осовел, и опсовел.
Он захотел, чтоб я попел, –
Зря, что ль, поили?!
Меня схватили за бока
Два здоровенных мужика:
"Играй, паскуда, пой, пока
Не удавили!"
Уже дошло веселие до точки,
Уже невесту тискали тайком –
И я запел про светлые денёчки,
"Когда служил на почте ямщиком".
Потом у них была уха
И заливные потроха,
Потом поймали жениха
И долго били,
Потом пошли плясать в избе,
Потом дрались не по злобе –
И всё хорошее в себе
Доистребили.
А я стонал в углу болотной выпью,
Набычась, а потом и подбочась, –
И думал я: а с кем я завтра выпью
Из тех, с которыми я пью сейчас?!
Наутро там всегда покой,
И хлебный мякиш за щекой,
И без похмелья перепой,
Еды навалом,
Никто не лается в сердцах,
Собачка мается в сенцах,
И печка – в синих изразцах
И с поддувалом.
А у меня – и в ясную погоду
Хмарь на душе, которая горит, –
Хлебаю я колодезную воду,
Чиню гармошку, и жена корит.
1973 г.
Зачем мне считаться шпаной и бандитом –
Не лучше ль податься мне в антисемиты:
На их стороне хоть и нету законов, –
Поддержка и энтузиазм миллионов.
Решил я – и, значит, кому-то быть битым.
Но надо ж узнать, кто такие семиты, –
А вдруг это очень приличные люди,
А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет!
Но друг и учитель – алкаш в бакалее –
Сказал, что семиты – простые евреи.
Да это ж такое везение, братцы, –
Теперь я спокоен – чего мне бояться!
Я долго крепился, ведь благоговейно
Всегда относился к Альберту Эйнштейну.
Народ мне простит, но спрошу я невольно:
Куда отнести мне Абрама Линкольна?
Средь них – пострадавший от Сталина Каплер,
Средь них – уважаемый мной Чарли Чаплин,
Мой друг Рабинович и жертвы фашизма,
И даже основоположник марксизма.
Но тот же алкаш мне сказал после дельца,
Что пьют они кровь христианских младенцев;
И как-то в пивной мне ребяты сказали,
Что очень давно они бога распяли!
Им кровушки надо – они по запарке
Замучили, гады, слона в зоопарке!
Украли, я знаю, они у народа
Весь хлеб урожая минувшего года!
По Курской, Казанской железной дороге
Построили дачи – живут там как боги...
На всё я готов – на разбой и насилье, -
И бью я жидов – и спасаю Россию!
1964 г.
Шут был вор: он воровал минуты –
Грустные минуты, тут и там, –
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами
В иногда дурацком колпаке.
Зритель наш шутами избалован –
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: "Да разве это клоун!
Если клоун – должен быть смешной!"
Вот и мы... Пока мы вслух ворчали:
"Вышел на арену – так смеши!" –
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.
Мы опять в сомненье – век двадцатый:
Цирк у нас, конечно, мировой, –
Клоун, правда, слишком мрачноватый –
Невесёлый клоун, не живой.
Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.
Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал, –
Горе наше брал он на себя.
Только – балагуря, тараторя –
Всё грустнее становился мим:
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.
Тяжелы печали, ощутимы –
Шут сгибался в световом кольце, –
Делались всё горше пантомимы,
И морщины – глубже на лице.
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас –
Будто обезболивал нам роды, –
А себе – защиты не припас.
Мы теперь без боли хохотали,
Весело по нашим временам:
Ах, как нас приятно обокрали –
Взяли то, что так мешало нам!
Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая своё.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами её.
Злое наше вынес добрый гений
За кулисы – вот нам и смешно.
Вдруг – весь рой украденных мгновений
В нем сосредоточился в одно.
В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь – и тишина...
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего – и сломана спина.
Зрители – и люди между ними –
Думали: вот пьяница упал...
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался – и переиграл.
Он застыл – не где-то, не за морем –
Возле нас, как бы прилёг, устав, –
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.
Я шагал вперёд неукротимо,
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк – уже не пантомима:
Смерть была – царица пантомим!
Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты –
Грустные минуты у людей.
Многие из нас бахвальства ради
Не давались: проживём и так!
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно – на руках...
Сгинул, канул он – как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?..
Только я колпак ему – придумал, –
Этот клоун был без колпака.
1972 г.
Ещё – ни холодов, ни льдин,
Земля тепла, красна калина, –
А в землю лёг ещё один
На Новодевичьем мужчина.
Должно быть он примет не знал, –
Народец праздный суесловит: –
Смерть тех из нас всех прежде ловит,
Кто понарошку умирал.
Коль так, Макарыч, – не спеши,
Спусти колки, ослабь зажимы,
Пересними, перепиши,
Переиграй, – останься живым!
Но, в слёзы мужиков вгоняя,
Он пулю в животе понёс,
Припал к земле, как верный пёс...
А рядом куст калины рос –
Калина красная такая.
Смерть самых лучших намечает –
И дёргает по одному.
Такой наш брат ушёл во тьму! –
Не поздоровилось ему, –
Не буйствует и не скучает.
А был бы “Разин” в этот год...
Натура где? Онега? Нарочь?
Всё – печки-лавочки, Макарыч, –
Такой твой парень не живёт!
Вот после временной заминки
Рок процедил через губy:
“Снять со скуластого табу –
За то, что он видал в гробу
Все панихиды и поминки.
Того, с большой душою в теле
И с тяжким грузом на горбу, –
Чтоб не испытывал судьбу, –
Взять утром тёпленьким с постели!”
И после непременной бани,
Чист перед богом и тверёз,
Вдруг взял да умер он всерьёз –
Решительней, чем на экране.
1974 г.
Долго Троя в положении осадном
Оставалась неприступною твердыней,
Но троянцы не поверили Кассандре, –
Троя, может быть, стояла б и поныне.
Без умолку безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев –
Во все века сжигали люди на кострах.
И в ночь, когда из чрева лошади на Трою
Спустилась смерть, как и положено, крылата,
Над избиваемой безумною толпою
Кто-то крикнул: "Это ведьма виновата!"
Без умолку безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев –
Во все века сжигали люди на кострах.
И в эту ночь, и в эту смерть, и в эту смуту,
Когда сбылись все предсказания на славу,
Толпа нашла бы подходящую минуту,
Чтоб учинить свою привычную расправу.
Без устали безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев –
Во все века сжигали люди на кострах.
Конец простой – хоть не обычный, но досадный:
Какой-то грек нашёл Кассандрину обитель, –
И начал пользоваться ей не как Кассандрой,
А как простой и ненасытный победитель.
Без умолку безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев –
Во все века сжигали люди на кострах.
1967 г.
Нежная Правда в красивых одеждах ходила,
Принарядившись для сирых, блаженных, калек, –
Грубая Ложь эту Правду к себе заманила:
Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.
И легковерная Правда спокойно уснула,
Слюни пустила и разулыбалась во сне, –
Грубая Ложь на себя одеяло стянула,
В Правду впилась – и осталась довольна вполне.
И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью:
Баба как баба, и что её ради радеть?! –
Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, –
Если, конечно, и ту и другую раздеть.
Выплела ловко из кос золотистые ленты
И прихватила одежды, примерив на глаз;
Деньги взяла, и часы, и ещё документы, –
Сплюнула, грязно ругнулась – и вон подалась.
Только к утру обнаружила Правда пропажу –
И подивилась, себя оглядев делово:
Кто-то уже, раздобыв где-то чёрную сажу,
Вымазал чистую Правду, а так – ничего.
Правда смеялась, когда в неё камни бросали:
“Ложь это всё, и на Лжи – одеянье моё...”
Двое блаженных калек протокол составляли
И обзывали дурными словами её.
Стервой ругали её, и похуже, чем стервой,
Мазали глиной, спустили дворового пса...
“Духу чтоб не было, – на километр сто первый
Выселить, выслать за двадцать четыре часа!”
Тот протокол заключался обидной тирадой,
(Кстати, навесили Правде чужие дела):
Дескать, какая-то мразь называется Правдой,
Ну а сама – пропилась, проспалась догола.
Чистая Правда божилась, клялась и рыдала,
Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, –
Грязная Ложь чистокровную лошадь украла –
И ускакала на длинных и тонких ногах.
Некий чудак и поныне за Правду воюет, –
Правда, в речах его правды – на ломаный грош:
“Чистая Правда со временем восторжествует, –
Если проделает то же, что явная Ложь!”
Часто, разлив по сто семьдесят граммов на брата,
Даже не знаешь, куда на ночлег попадёшь.
Могут раздеть, – это чистая правда, ребята, –
Глядь – а штаны твои носит коварная Ложь.
Глядь – на часы твои смотрит коварная Ложь.
Глядь – а конем твоим правит коварная Ложь.
1977 г.
Кто кончил жизнь трагически – тот истинный поэт,
А если в точный срок, так – в полной мере:
На цифре 26 один шагнул под пистолет,
Другой же – в петлю слазил в "Англетере".
А в 33 Христу – он был поэт, он говорил:
"Да не убий!" Убьёшь – везде найду, мол.
Но – гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
Чтоб не писал и чтобы меньше думал.
С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, –
Вот и сейчас – как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль
И Маяковский лёг виском на дуло.
Задержимся на цифре 37! Коварен Бог –
Ребром вопрос поставил: или – или!
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, –
А нынешние – как-то проскочили.
Дуэль не состоялась или – перенесена,
А в 33 распяли, но – не сильно,
А в 37 – не кровь, да что там кровь! – и седина
Испачкала виски не так обильно.
“Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа?”
Терпенье, психопаты и кликуши!
Поэты ходят пятками по лезвию ножа –
И режут в кровь свои босые души!
На слово "длинношеее" в конце пришлось три "е", –
Укоротить поэта! – вывод ясен, –
И нож в него! – но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен!
Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, –
Томитесь, как наложницы в гареме!
Срок жизни увеличился – и, может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время!
1971 г.
Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю
Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю...
Что-то воздуху мне мало – ветер пью, туман глотаю, –
Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Вы тугую не слушайте плеть!
Но что-то кони мне попались привередливые –
И дожить не успел, мне допеть не успеть.
Я коней напою,
я куплет допою –
Хоть мгновенье ещё постою
на краю...
Сгину я – меня пушинкой ураган сметёт с ладони,
И в санях меня галопом повлекут по снегу утром, –
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони,
Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Не указчики вам кнут и плеть.
Но что-то кони мне попались привередливые –
И дожить не успел, мне допеть не успеть.
Я коней напою,
я куплет допою –
Хоть немного ещё постою
на краю...
Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий, –
Что ж там ангелы поют такими злыми голосами?!
Или это колокольчик весь зашёлся от рыданий,
Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?!
Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь!
Но что-то кони мне достались привередливые...
Коль дожить не успел, так хотя бы – допеть!
Я коней напою,
я куплет допою –
Хоть мгновенье ещё постою
на краю...
1972 г.
Горизонт
Чтоб не было следов, повсюду подмели...
Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте:
Мой финиш – горизонт, а лента – край земли, –
Я должен первым быть на горизонте!
Условия пари одобрили не все –
И руки разбивали неохотно.
Условье таково: чтоб ехать – по шоссе,
И только по шоссе – бесповоротно.
Наматываю мили на кардан
И еду параллельно проводам, –
Но то и дело тень перед мотором –
То чёрный кот, то кто-то в чём-то чёрном.
Я знаю – мне не раз в колёса палки ткнут.
Догадываюсь, в чём и как меня обманут.
Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут
И где через дорогу трос натянут.
Но стрелки я топлю – на этих скоростях
Песчинка обретает силу пули, –
И я сжимаю руль до судорог в кистях –
Успеть, пока болты не затянули!
Наматываю мили на кардан
И еду вертикально к проводам, –
Завинчивают гайки, – побыстрее! –
Не то поднимут трос как раз где шея.
И плавится асфальт, протекторы кипят,
Под ложечкой сосёт от близости развязки.
Я голой грудью рву натянутый канат, –
Я жив – снимите чёрные повязки!
Кто вынудил меня на жёсткое пари –
Нечистоплотны в споре и расчётах.
Азарт меня пьянит, но, как ни говори,
Я торможу на скользких поворотах.
Наматываю мили на кардан
Назло канатам, тросам, проводам, –
Вы только проигравших урезоньте,
Когда я появлюсь на горизонте!
Мой финиш – горизонт – по-прежнему далёк,
Я ленту не порвал, но я покончил с тросом, –
Канат не пересёк мой шейный позвонок,
Но из кустов стреляют по колёсам.
Меня ведь не рубли на гонку завели, –
Меня просили: "Миг не проворонь ты –
Узнай, а есть предел – там, на краю земли,
И – можно ли раздвинуть горизонты?"
Наматываю мили на кардан
И пулю в скат влепить себе не дам.
Но тормоза отказывают, – кода! –
Я горизонт промахиваю с хода!
1971 г.
Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем, –
Как бы так угадать, чтоб не сам – чтобы в спину ножом:
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, –
Не скажу про живых, а покойников мы бережём.
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок –
И ударит душа на ворованных клячах в галоп,
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок...
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Прискакали – гляжу – пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел.
Как ржанёт коренной! Я смирил его ласковым словом,
Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплёл.
Седовласый старик слишком долго возился с засовом –
И кряхтел и ворчал, и не смог отворить – и ушёл.
И измученный люд не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.
Здесь малина, братва, – нас встречают малиновым звоном!
Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.
Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?!
Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб, –
Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок...
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:
Это Пётр Святой – он апостол, а я – остолоп.
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженных яблок...
Но сады сторожат – и убит я без промаха в лоб.
И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых, –
Кони просят овсу, но и я закусил удила.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок
Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала!
1978 г.
Когда вода Всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На сушу тихо выбралась Любовь –
И растворилась в воздухе до срока,
А срока было – сорок сороков...
И чудаки – ещё такие есть –
Вдыхают полной грудью эту смесь,
И ни наград не ждут, ни наказанья, –
И, думая, что дышат просто так,
Они внезапно попадают в такт
Такого же – неровного – дыханья.
Я поля влюблённым постелю –
Пусть поют во сне и наяву!..
Я дышу, и значит – я люблю!
Я люблю, и значит – я живу!
И много будет странствий и скитаний:
Страна Любви – великая страна!
И с рыцарей своих – для испытаний –
Всё строже станет спрашивать она:
Потребует разлук и расстояний,
Лишит покоя, отдыха и сна...
Но вспять безумцев не поворотить –
Они уже согласны заплатить:
Любой ценой – и жизнью бы рискнули, –
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули.
Я поля влюблённым постелю –
Пусть поют во сне и наяву!..
Я дышу, и значит – я люблю!
Я люблю, и значит – я живу!
Но многих захлебнувшихся любовью
Не докричишься – сколько ни зови, –
Им счёт ведут молва и пустословье,
Но этот счёт замешан на крови.
А мы поставим свечи в изголовье
Погибших от невиданной любви...
И душам их дано бродить в цветах,
Их голосам дано сливаться в такт,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться – со вздохом на устах –
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрёстках мирозданья.
Свежий ветер избранных пьянил,
С ног сбивал, из мёртвых воскрешал, –
Потому что если не любил –
Значит, и не жил, и не дышал!
1975 г.
Две судьбы
Жил я славно в первой трети
Двадцать лет на белом свете -
по учению,
Жил бездумно, но при деле,
Плыл, куда глаза глядели, -
по течению.
Думал - вот она, награда, -
Ведь ни веслами не надо,
ни ладонями.
Комары, слепни да осы
Донимали, кровососы,
да не доняли.
Слышал с берега в начале -
Мне о помощи кричали,
о спасении.
Не дождались, бедолаги, -
Я лежал, чумной от браги,
в отключении.
Заскрипит ли в повороте,
Завернёт в водовороте -
я не слушаю.
То разуюсь, то обуюсь,
На себя в воде любуюсь -
брагу кушаю.
И пока я наслаждался,
Пал туман и оказался
в гиблом месте я, -
И огромная старуха
Хохотнула прямо в ухо,
злая бестия.
Я кричу, - не слышу крика,
Не вяжу от страха лыка,
вижу плохо я,
На ветру меня качает...
- Кто здесь?- Слышу - отвечает:
- “Я, Нелёгкая!
Брось креститься, причитая, -
Не спасет тебя святая
Богородица:
Кто рули и вёсла бросит,
Тех Нелёгкая заносит -
так уж водится!” -
И с одышкой, ожиреньем
Ломит, тварь, по пням, кореньям
тяжкой поступью.
Я впотьмах ищу дорогу,
Но уж брагу понемногу -
только по сту пью.
Вдруг навстречу мне - живая,
Колченогая, кривая,
морда хитрая.
“Не горюй, - кричит, - болезный,
Горемыка мой нетрезвый, -
слёзы вытру я!” -
Взвыл я, ворот разрывая,
“Вывози меня Кривая -
я на привязи!
Мне плевать, что кривобока,
Криворука, кривоока, -
только вывези!”
Влез на горб к ней с перепугу, -
Но Кривая шла по кругу -
ноги разные.
Падал я и полз на брюхе -
И хихикали старухи
безобразные.
Не до жиру - быть бы живым, -
Много горя над обрывом,
а в обрыве - зла.
“Слышь, Кривая, четверть ставлю -
Кривизну твою исправлю,
раз не вывезла!”
“Ты, Нелёгкая, маманя!
Хочешь Истины в стакане -
на лечение?
Тяжело же столько весить,
А хлебнёшь стаканов десять -
облегчение!”
И припали две старухи
Ко бутыли медовухи -
пьянь с ханыгою, -
Я пока за кочки прячусь,
К бережку тихонько пячусь -
с кручи прыгаю.
Огляделся - лодка рядом, -
А за мною по корягам,
дико охая,
Припустились, подвывая,
Две судьбы мои -
Кривая да Нелёгкая.
Грёб до умопомрачения,
Правил против ли теченья,
на стремнину ли, -
А Нелёгкая с Кривою
От досады, с перепою
там и сгинули.
1976 г.
Корабли постоят – и ложатся на курс, –
Но они возвращаются сквозь непогоды...
Не пройдёт и полгода – и я появлюсь, –
Чтобы снова уйти,
чтобы снова уйти на полгода.
Возвращаются все – кроме лучших друзей,
Кроме самых любимых и преданных женщин.
Возвращаются все – кроме тех, кто нужней, –
Я не верю судьбе,
я не верю судьбе, а себе – ещё меньше.
Но мне хочется верить, что это не так,
Что сжигать корабли скоро выйдет из моды.
Я, конечно, вернусь – весь в друзьях и делах –
Я, конечно, спою,
я, конечно, спою, – не пройдёт и полгода.
1967 г.
Прошла пора вступлений и прелюдий...
Прошла пора вступлений и прелюдий, –
Всё хорошо – не вру, без дураков:
Меня к себе зовут большие люди –
Чтоб я им пел “Охоту на волков”...
Быть может, запись слышал из окон,
А может быть, с детьми ухи не сваришь –
Как знать, – но приобрёл магнитофон
Какой-нибудь ответственный товарищ.
И, предаваясь будничной беседе
В кругу семьи, где свет торшера тускл, –
Тихонько, чтоб не слышали соседи,
Он взял да и нажал на кнопку “пуск”.
И там, не разобрав последних слов, –
Прескверный дубль достали на работе –
Услышал он “Охоту на волков”
И кое что ещё на обороте.
И всё прослушав до последней ноты,
И разозлясь, что слов последних нет,
Он поднял трубку: “Автора “Охоты”
Ко мне пришлите завтра в кабинет!”
Я не хлебнул для храбрости винца, –
И, подавляя частую икоту,
С порога – от начала до конца –
Я проорал ту самую “Охоту”.
Его просили дети, безусловно,
Чтобы была улыбка на лице, –
Но он меня прослушал благосклонно
И даже аплодировал в конце.
И об стакан бутылкою звеня,
Которую извлёк из книжной полки,
Он выпалил: “Да это ж – про меня!
Про нас про всех – какие, к чёрту, волки!”
...Ну всё, теперь, конечно, что-то будет –
Уже три года в день по пять звонков:
Меня к себе зовут большие люди –
Чтоб я им пел “Охоту на волков”.
1972 г.
Охота на волков
Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня – опять, как вчера:
Обложили меня, обложили –
Гонят весело на номера!
Из-за елей хлопочут двустволки –
Там охотники прячутся в тень, –
На снегу кувыркаются волки,
Превратившись в живую мишень.
Идёт охота на волков, идёт охота –
На серых хищников, матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу – и пятна красные флажков.
Не на равных играют с волками
Егеря – но не дрогнет рука, –
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка.
Волк не может нарушить традиций, –
Видно, в детстве – слепые щенки –
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали: нельзя за флажки!
И вот – охота на волков, идёт охота –
На серых хищников, матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу – и пятна красные флажков.
Наши ноги и челюсти быстры, –
Почему же, вожак, – дай ответ –
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем – через запрет?!
Волк не может, не должен иначе.
Вот кончается время мое:
Тот, которому я предназначен,
Улыбнулся – и поднял ружьё.
Идёт охота на волков, идёт охота –
На серых хищников, матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу – и пятна красные флажков.
Я из повиновения вышел –
За флажки, – жажда жизни сильней!
Только сзади я радостно слышал
Удивлённые крики людей.
Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня не так, как вчера:
Обложили меня, обложили –
Но остались ни с чем егеря!
Идёт охота на волков, идёт охота –
На серых хищников, матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу – и пятна красные флажков.
1968 г.
Охота с вертолётов
(Михаилу Шемякину)
Словно бритва рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный сезам,
Появились стрелки, на помине легки, –
И взлетели стрекозы с протухшей реки,
И потеха пошла – в две руки, в две руки!
Вы легли на живот и убрали клыки.
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
Чуял волчие ямы подушками лап;
Тот, кого даже пуля догнать не могла б, –
Тоже в страхе взопрел и прилёг – и ослаб.
Чтобы жизнь улыбалась волкам – не слыхал, –
Зря мы любим её, однолюбы.
Вот у смерти – красивый широкий оскал
И здоровые, крепкие зубы.
Улыбнёмся же волчей ухмылкой врагу –
Псам ещё не намылены холки!
Но – на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,
К небесам удивлённые морды задрав:
Либо с неба возмездье на нас пролилось,
Либо света конец – и в мозгах перекос, –
Только били нас в рост из железных стрекоз.
Кровью вымокли мы под свинцовым дождём –
И смирились, решив: всё равно не уйдём!
Животами горячими плавили снег.
Эту бойню затеял не Бог – человек:
Улетающим – влёт, убегающим – в бег...
Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,
В равной сваре – за нами удача.
Волки мы – хороша наша волчая жизнь,
Вы собаки – и смерть вам собачья!
Улыбнёмся же волчей ухмылкой врагу,
Чтобы в корне пресечь кривотолки.
Но – на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
К лесу – там хоть немногих из вас сберегу!
К лесу, волки, – труднее убить на бегу!
Уносите же ноги, спасайте щенков!
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души волков.
Те, кто жив, затаились на том берегу.
Что могу я один? Ничего не могу!
Отказали глаза, притупилось чутьё...
Где вы, волки, былое лесное зверьё,
Где же ты, желтоглазое племя моё?!
...Я живу, но теперь окружают меня
Звери, волчих не знавшие кличей, –
Это псы, отдалённая наша родня,
Мы их раньше считали добычей.
Улыбаюсь я волчей ухмылкой врагу,
Обнажаю гнилые осколки.
Но – на татуированном кровью снегу
Тает роспись: мы больше не волки!
1978 г.
Смотрины
(В. Золотухину и Б. Можаеву)
Там у соседа – пир горой,
И гость – солидный, налитой,
Ну а хозяйка – хвост трубой –
Идёт к подвалам, –
В замок врезаются ключи,
И вынимаются харчи;
И с тягой ладится в печи,
И с поддувалом.
А у меня – сплошные передряги:
То в огороде недород, то скот падёт,
То печь чадит от нехорошей тяги,
А то щеку на сторону ведёт.
Там у соседей мясо в щах –
На всю деревню хруст в хрящах,
И дочь – невеста, вся в прыщах, –
Дозрела, значит.
Смотрины, стало быть, у них –
На сто рублей гостей одних,
И даже тощенький жених
Поёт и скачет.
А у меня цепные псы взбесились –
Средь ночи с лая перешли на вой,
И на ногах моих мозоли прохудились
От топотни по комнате пустой.
Ох, у соседей быстро пьют!
А что не пить, когда дают?
А что не петь, когда уют
И не накладно?
А тут, вон, баба на сносях,
Гусей некормленных косяк...
Но дело даже не в гусях, –
А всё неладно.
Тут у меня постены появились,
Я их гоню и так и сяк – они опять,
Да в неудобном месте чирей вылез –
Пора пахать, а тут – ни сесть ни встать.
Сосед малёночка прислал –
Он от щедрот меня позвал, –
Ну, я, понятно, отказал,
А он – сначала.
Должно, литровую огрел –
Ну и, конечно, подобрел...
И я пошёл – попил, поел, –
Не полегчало.
И посредине этого разгула
Я пошептал на ухо жениху –
И жениха, как будто ветром сдуло, –
Невеста, вон, рыдает наверху.
Сосед орёт, что он – народ,
Что основной закон блюдёт:
Что – кто не ест, тот и не пьёт, –
И выпил, кстати.
Все сразу повскакали с мест,
Но тут малец с поправкой влез:
"Кто не работает – не ест, –
Ты спутал, батя!"
А я сидел с засаленною трёшкой,
Чтоб завтра гнать похмелие моё,
В обнимочку с обшарпанной гармошкой –
Меня и пригласили за неё.
Сосед другую литру съел –
И осовел, и опсовел.
Он захотел, чтоб я попел, –
Зря, что ль, поили?!
Меня схватили за бока
Два здоровенных мужика:
"Играй, паскуда, пой, пока
Не удавили!"
Уже дошло веселие до точки,
Уже невесту тискали тайком –
И я запел про светлые денёчки,
"Когда служил на почте ямщиком".
Потом у них была уха
И заливные потроха,
Потом поймали жениха
И долго били,
Потом пошли плясать в избе,
Потом дрались не по злобе –
И всё хорошее в себе
Доистребили.
А я стонал в углу болотной выпью,
Набычась, а потом и подбочась, –
И думал я: а с кем я завтра выпью
Из тех, с которыми я пью сейчас?!
Наутро там всегда покой,
И хлебный мякиш за щекой,
И без похмелья перепой,
Еды навалом,
Никто не лается в сердцах,
Собачка мается в сенцах,
И печка – в синих изразцах
И с поддувалом.
А у меня – и в ясную погоду
Хмарь на душе, которая горит, –
Хлебаю я колодезную воду,
Чиню гармошку, и жена корит.
1973 г.
Антисемиты
Зачем мне считаться шпаной и бандитом –
Не лучше ль податься мне в антисемиты:
На их стороне хоть и нету законов, –
Поддержка и энтузиазм миллионов.
Решил я – и, значит, кому-то быть битым.
Но надо ж узнать, кто такие семиты, –
А вдруг это очень приличные люди,
А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет!
Но друг и учитель – алкаш в бакалее –
Сказал, что семиты – простые евреи.
Да это ж такое везение, братцы, –
Теперь я спокоен – чего мне бояться!
Я долго крепился, ведь благоговейно
Всегда относился к Альберту Эйнштейну.
Народ мне простит, но спрошу я невольно:
Куда отнести мне Абрама Линкольна?
Средь них – пострадавший от Сталина Каплер,
Средь них – уважаемый мной Чарли Чаплин,
Мой друг Рабинович и жертвы фашизма,
И даже основоположник марксизма.
Но тот же алкаш мне сказал после дельца,
Что пьют они кровь христианских младенцев;
И как-то в пивной мне ребяты сказали,
Что очень давно они бога распяли!
Им кровушки надо – они по запарке
Замучили, гады, слона в зоопарке!
Украли, я знаю, они у народа
Весь хлеб урожая минувшего года!
По Курской, Казанской железной дороге
Построили дачи – живут там как боги...
На всё я готов – на разбой и насилье, -
И бью я жидов – и спасаю Россию!
1964 г.
И фюрер кричал, от “завода” бледнея...
И фюрер кричал, от “завода” бледнея,
Стуча по своим телесам,
Что если бы не было этих евреев,
То он бы их выдумал сам.
Но вот запускают ракеты
Евреи из нашей страны.
А гетто? Вы помните гетто
Во время и после войны?
1965 г.
Запретили все цари всем царевичам...
Запретили все цари всем царевичам
Строго-настрого ходить по Гуревичам,
К Рабиновичам не сметь, тоже — к Шифманам!
Правда, Шифманы нужны лишь для рифмы нам.
В основном же речь идёт за Гуревичей —
Царский род ну так и прёт к ихней девичьей:
Там три дочки — три сестры, три красавицы…
За царевичей цари опасаются.
И Гуревичи всю жизнь озабочены:
Хоть живьём в гробы ложись из-за доченек!
Не устали бы про них песню петь бы мы,
Но назвали всех троих дочек ведьмами.
И сожгли всех трёх цари их умеючи,
И рыдали до зари все царевичи,
Не успел растаять дым от костров ещё —
А царевичи пошли к Рабиновичам.
Там три дочки — три сестры, три красавицы.
И опять, опять цари опасаются…
Ну, а Шифманы смекнули — и Жмеринку
Вмиг покинули, махнули в Америку.
1967 г.
Енгибарову – от зрителей
Шут был вор: он воровал минуты –
Грустные минуты, тут и там, –
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами
В иногда дурацком колпаке.
Зритель наш шутами избалован –
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: "Да разве это клоун!
Если клоун – должен быть смешной!"
Вот и мы... Пока мы вслух ворчали:
"Вышел на арену – так смеши!" –
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.
Мы опять в сомненье – век двадцатый:
Цирк у нас, конечно, мировой, –
Клоун, правда, слишком мрачноватый –
Невесёлый клоун, не живой.
Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.
Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал, –
Горе наше брал он на себя.
Только – балагуря, тараторя –
Всё грустнее становился мим:
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.
Тяжелы печали, ощутимы –
Шут сгибался в световом кольце, –
Делались всё горше пантомимы,
И морщины – глубже на лице.
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас –
Будто обезболивал нам роды, –
А себе – защиты не припас.
Мы теперь без боли хохотали,
Весело по нашим временам:
Ах, как нас приятно обокрали –
Взяли то, что так мешало нам!
Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая своё.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами её.
Злое наше вынес добрый гений
За кулисы – вот нам и смешно.
Вдруг – весь рой украденных мгновений
В нем сосредоточился в одно.
В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь – и тишина...
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего – и сломана спина.
Зрители – и люди между ними –
Думали: вот пьяница упал...
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался – и переиграл.
Он застыл – не где-то, не за морем –
Возле нас, как бы прилёг, устав, –
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.
Я шагал вперёд неукротимо,
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк – уже не пантомима:
Смерть была – царица пантомим!
Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты –
Грустные минуты у людей.
Многие из нас бахвальства ради
Не давались: проживём и так!
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно – на руках...
Сгинул, канул он – как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?..
Только я колпак ему – придумал, –
Этот клоун был без колпака.
1972 г.
Памяти Василия Шукшина
Ещё – ни холодов, ни льдин,
Земля тепла, красна калина, –
А в землю лёг ещё один
На Новодевичьем мужчина.
Должно быть он примет не знал, –
Народец праздный суесловит: –
Смерть тех из нас всех прежде ловит,
Кто понарошку умирал.
Коль так, Макарыч, – не спеши,
Спусти колки, ослабь зажимы,
Пересними, перепиши,
Переиграй, – останься живым!
Но, в слёзы мужиков вгоняя,
Он пулю в животе понёс,
Припал к земле, как верный пёс...
А рядом куст калины рос –
Калина красная такая.
Смерть самых лучших намечает –
И дёргает по одному.
Такой наш брат ушёл во тьму! –
Не поздоровилось ему, –
Не буйствует и не скучает.
А был бы “Разин” в этот год...
Натура где? Онега? Нарочь?
Всё – печки-лавочки, Макарыч, –
Такой твой парень не живёт!
Вот после временной заминки
Рок процедил через губy:
“Снять со скуластого табу –
За то, что он видал в гробу
Все панихиды и поминки.
Того, с большой душою в теле
И с тяжким грузом на горбу, –
Чтоб не испытывал судьбу, –
Взять утром тёпленьким с постели!”
И после непременной бани,
Чист перед богом и тверёз,
Вдруг взял да умер он всерьёз –
Решительней, чем на экране.
1974 г.
Песня о вещей Кассандре
Оставалась неприступною твердыней,
Но троянцы не поверили Кассандре, –
Троя, может быть, стояла б и поныне.
Без умолку безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев –
Во все века сжигали люди на кострах.
И в ночь, когда из чрева лошади на Трою
Спустилась смерть, как и положено, крылата,
Над избиваемой безумною толпою
Кто-то крикнул: "Это ведьма виновата!"
Без умолку безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев –
Во все века сжигали люди на кострах.
И в эту ночь, и в эту смерть, и в эту смуту,
Когда сбылись все предсказания на славу,
Толпа нашла бы подходящую минуту,
Чтоб учинить свою привычную расправу.
Без устали безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев –
Во все века сжигали люди на кострах.
Конец простой – хоть не обычный, но досадный:
Какой-то грек нашёл Кассандрину обитель, –
И начал пользоваться ей не как Кассандрой,
А как простой и ненасытный победитель.
Без умолку безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев –
Во все века сжигали люди на кострах.
1967 г.
Притча о Правде и Лжи
(Булату Окуджаве)
Нежная Правда в красивых одеждах ходила,
Принарядившись для сирых, блаженных, калек, –
Грубая Ложь эту Правду к себе заманила:
Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.
И легковерная Правда спокойно уснула,
Слюни пустила и разулыбалась во сне, –
Грубая Ложь на себя одеяло стянула,
В Правду впилась – и осталась довольна вполне.
И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью:
Баба как баба, и что её ради радеть?! –
Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, –
Если, конечно, и ту и другую раздеть.
Выплела ловко из кос золотистые ленты
И прихватила одежды, примерив на глаз;
Деньги взяла, и часы, и ещё документы, –
Сплюнула, грязно ругнулась – и вон подалась.
Только к утру обнаружила Правда пропажу –
И подивилась, себя оглядев делово:
Кто-то уже, раздобыв где-то чёрную сажу,
Вымазал чистую Правду, а так – ничего.
Правда смеялась, когда в неё камни бросали:
“Ложь это всё, и на Лжи – одеянье моё...”
Двое блаженных калек протокол составляли
И обзывали дурными словами её.
Стервой ругали её, и похуже, чем стервой,
Мазали глиной, спустили дворового пса...
“Духу чтоб не было, – на километр сто первый
Выселить, выслать за двадцать четыре часа!”
Тот протокол заключался обидной тирадой,
(Кстати, навесили Правде чужие дела):
Дескать, какая-то мразь называется Правдой,
Ну а сама – пропилась, проспалась догола.
Чистая Правда божилась, клялась и рыдала,
Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, –
Грязная Ложь чистокровную лошадь украла –
И ускакала на длинных и тонких ногах.
Некий чудак и поныне за Правду воюет, –
Правда, в речах его правды – на ломаный грош:
“Чистая Правда со временем восторжествует, –
Если проделает то же, что явная Ложь!”
Часто, разлив по сто семьдесят граммов на брата,
Даже не знаешь, куда на ночлег попадёшь.
Могут раздеть, – это чистая правда, ребята, –
Глядь – а штаны твои носит коварная Ложь.
Глядь – на часы твои смотрит коварная Ложь.
Глядь – а конем твоим правит коварная Ложь.
1977 г.
О фатальных датах и цифрах
(Моим друзьям – поэтам)
А если в точный срок, так – в полной мере:
На цифре 26 один шагнул под пистолет,
Другой же – в петлю слазил в "Англетере".
А в 33 Христу – он был поэт, он говорил:
"Да не убий!" Убьёшь – везде найду, мол.
Но – гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
Чтоб не писал и чтобы меньше думал.
С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, –
Вот и сейчас – как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль
И Маяковский лёг виском на дуло.
Задержимся на цифре 37! Коварен Бог –
Ребром вопрос поставил: или – или!
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, –
А нынешние – как-то проскочили.
Дуэль не состоялась или – перенесена,
А в 33 распяли, но – не сильно,
А в 37 – не кровь, да что там кровь! – и седина
Испачкала виски не так обильно.
“Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа?”
Терпенье, психопаты и кликуши!
Поэты ходят пятками по лезвию ножа –
И режут в кровь свои босые души!
На слово "длинношеее" в конце пришлось три "е", –
Укоротить поэта! – вывод ясен, –
И нож в него! – но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен!
Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, –
Томитесь, как наложницы в гареме!
Срок жизни увеличился – и, может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время!
1971 г.
Кони привередливые
Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю
Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю...
Что-то воздуху мне мало – ветер пью, туман глотаю, –
Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Вы тугую не слушайте плеть!
Но что-то кони мне попались привередливые –
И дожить не успел, мне допеть не успеть.
Я коней напою,
я куплет допою –
Хоть мгновенье ещё постою
на краю...
Сгину я – меня пушинкой ураган сметёт с ладони,
И в санях меня галопом повлекут по снегу утром, –
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони,
Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Не указчики вам кнут и плеть.
Но что-то кони мне попались привередливые –
И дожить не успел, мне допеть не успеть.
Я коней напою,
я куплет допою –
Хоть немного ещё постою
на краю...
Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий, –
Что ж там ангелы поют такими злыми голосами?!
Или это колокольчик весь зашёлся от рыданий,
Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?!
Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь!
Но что-то кони мне достались привередливые...
Коль дожить не успел, так хотя бы – допеть!
Я коней напою,
я куплет допою –
Хоть мгновенье ещё постою
на краю...
1972 г.
Горизонт
Чтоб не было следов, повсюду подмели...
Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте:
Мой финиш – горизонт, а лента – край земли, –
Я должен первым быть на горизонте!
Условия пари одобрили не все –
И руки разбивали неохотно.
Условье таково: чтоб ехать – по шоссе,
И только по шоссе – бесповоротно.
Наматываю мили на кардан
И еду параллельно проводам, –
Но то и дело тень перед мотором –
То чёрный кот, то кто-то в чём-то чёрном.
Я знаю – мне не раз в колёса палки ткнут.
Догадываюсь, в чём и как меня обманут.
Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут
И где через дорогу трос натянут.
Но стрелки я топлю – на этих скоростях
Песчинка обретает силу пули, –
И я сжимаю руль до судорог в кистях –
Успеть, пока болты не затянули!
Наматываю мили на кардан
И еду вертикально к проводам, –
Завинчивают гайки, – побыстрее! –
Не то поднимут трос как раз где шея.
И плавится асфальт, протекторы кипят,
Под ложечкой сосёт от близости развязки.
Я голой грудью рву натянутый канат, –
Я жив – снимите чёрные повязки!
Кто вынудил меня на жёсткое пари –
Нечистоплотны в споре и расчётах.
Азарт меня пьянит, но, как ни говори,
Я торможу на скользких поворотах.
Наматываю мили на кардан
Назло канатам, тросам, проводам, –
Вы только проигравших урезоньте,
Когда я появлюсь на горизонте!
Мой финиш – горизонт – по-прежнему далёк,
Я ленту не порвал, но я покончил с тросом, –
Канат не пересёк мой шейный позвонок,
Но из кустов стреляют по колёсам.
Меня ведь не рубли на гонку завели, –
Меня просили: "Миг не проворонь ты –
Узнай, а есть предел – там, на краю земли,
И – можно ли раздвинуть горизонты?"
Наматываю мили на кардан
И пулю в скат влепить себе не дам.
Но тормоза отказывают, – кода! –
Я горизонт промахиваю с хода!
1971 г.
Райские яблоки
Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем, –
Как бы так угадать, чтоб не сам – чтобы в спину ножом:
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, –
Не скажу про живых, а покойников мы бережём.
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок –
И ударит душа на ворованных клячах в галоп,
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок...
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Прискакали – гляжу – пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел.
Как ржанёт коренной! Я смирил его ласковым словом,
Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплёл.
Седовласый старик слишком долго возился с засовом –
И кряхтел и ворчал, и не смог отворить – и ушёл.
И измученный люд не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.
Здесь малина, братва, – нас встречают малиновым звоном!
Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.
Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?!
Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб, –
Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок...
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:
Это Пётр Святой – он апостол, а я – остолоп.
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженных яблок...
Но сады сторожат – и убит я без промаха в лоб.
И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых, –
Кони просят овсу, но и я закусил удила.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок
Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала!
1978 г.
Баллада о Любви
Когда вода Всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На сушу тихо выбралась Любовь –
И растворилась в воздухе до срока,
А срока было – сорок сороков...
И чудаки – ещё такие есть –
Вдыхают полной грудью эту смесь,
И ни наград не ждут, ни наказанья, –
И, думая, что дышат просто так,
Они внезапно попадают в такт
Такого же – неровного – дыханья.
Я поля влюблённым постелю –
Пусть поют во сне и наяву!..
Я дышу, и значит – я люблю!
Я люблю, и значит – я живу!
И много будет странствий и скитаний:
Страна Любви – великая страна!
И с рыцарей своих – для испытаний –
Всё строже станет спрашивать она:
Потребует разлук и расстояний,
Лишит покоя, отдыха и сна...
Но вспять безумцев не поворотить –
Они уже согласны заплатить:
Любой ценой – и жизнью бы рискнули, –
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули.
Я поля влюблённым постелю –
Пусть поют во сне и наяву!..
Я дышу, и значит – я люблю!
Я люблю, и значит – я живу!
Но многих захлебнувшихся любовью
Не докричишься – сколько ни зови, –
Им счёт ведут молва и пустословье,
Но этот счёт замешан на крови.
А мы поставим свечи в изголовье
Погибших от невиданной любви...
И душам их дано бродить в цветах,
Их голосам дано сливаться в такт,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться – со вздохом на устах –
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрёстках мирозданья.
Свежий ветер избранных пьянил,
С ног сбивал, из мёртвых воскрешал, –
Потому что если не любил –
Значит, и не жил, и не дышал!
1975 г.
Две судьбы
Жил я славно в первой трети
Двадцать лет на белом свете -
по учению,
Жил бездумно, но при деле,
Плыл, куда глаза глядели, -
по течению.
Думал - вот она, награда, -
Ведь ни веслами не надо,
ни ладонями.
Комары, слепни да осы
Донимали, кровососы,
да не доняли.
Слышал с берега в начале -
Мне о помощи кричали,
о спасении.
Не дождались, бедолаги, -
Я лежал, чумной от браги,
в отключении.
Заскрипит ли в повороте,
Завернёт в водовороте -
я не слушаю.
То разуюсь, то обуюсь,
На себя в воде любуюсь -
брагу кушаю.
И пока я наслаждался,
Пал туман и оказался
в гиблом месте я, -
И огромная старуха
Хохотнула прямо в ухо,
злая бестия.
Я кричу, - не слышу крика,
Не вяжу от страха лыка,
вижу плохо я,
На ветру меня качает...
- Кто здесь?- Слышу - отвечает:
- “Я, Нелёгкая!
Брось креститься, причитая, -
Не спасет тебя святая
Богородица:
Кто рули и вёсла бросит,
Тех Нелёгкая заносит -
так уж водится!” -
И с одышкой, ожиреньем
Ломит, тварь, по пням, кореньям
тяжкой поступью.
Я впотьмах ищу дорогу,
Но уж брагу понемногу -
только по сту пью.
Вдруг навстречу мне - живая,
Колченогая, кривая,
морда хитрая.
“Не горюй, - кричит, - болезный,
Горемыка мой нетрезвый, -
слёзы вытру я!” -
Взвыл я, ворот разрывая,
“Вывози меня Кривая -
я на привязи!
Мне плевать, что кривобока,
Криворука, кривоока, -
только вывези!”
Влез на горб к ней с перепугу, -
Но Кривая шла по кругу -
ноги разные.
Падал я и полз на брюхе -
И хихикали старухи
безобразные.
Не до жиру - быть бы живым, -
Много горя над обрывом,
а в обрыве - зла.
“Слышь, Кривая, четверть ставлю -
Кривизну твою исправлю,
раз не вывезла!”
“Ты, Нелёгкая, маманя!
Хочешь Истины в стакане -
на лечение?
Тяжело же столько весить,
А хлебнёшь стаканов десять -
облегчение!”
И припали две старухи
Ко бутыли медовухи -
пьянь с ханыгою, -
Я пока за кочки прячусь,
К бережку тихонько пячусь -
с кручи прыгаю.
Огляделся - лодка рядом, -
А за мною по корягам,
дико охая,
Припустились, подвывая,
Две судьбы мои -
Кривая да Нелёгкая.
Грёб до умопомрачения,
Правил против ли теченья,
на стремнину ли, -
А Нелёгкая с Кривою
От досады, с перепою
там и сгинули.
1976 г.
Корабли постоят...
Корабли постоят – и ложатся на курс, –
Но они возвращаются сквозь непогоды...
Не пройдёт и полгода – и я появлюсь, –
Чтобы снова уйти,
чтобы снова уйти на полгода.
Возвращаются все – кроме лучших друзей,
Кроме самых любимых и преданных женщин.
Возвращаются все – кроме тех, кто нужней, –
Я не верю судьбе,
я не верю судьбе, а себе – ещё меньше.
Но мне хочется верить, что это не так,
Что сжигать корабли скоро выйдет из моды.
Я, конечно, вернусь – весь в друзьях и делах –
Я, конечно, спою,
я, конечно, спою, – не пройдёт и полгода.
1967 г.
Комментарии
Отправить комментарий