ГАЛИЧ  АЛЕКСАНДР

Поезд
Кадиш
Облака

Памяти Б.Л. Пастернака
Ещё раз о чёрте
Предостережение
Старательский вальсок
Песня-баллада про генеральскую дочь
Рассказ, который я услышал в привокзальном шалмане 
Как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира
Когда я вернусь
После вечеринки

Поезд

(Памяти С.М. Михоэлса)

Ни гневом, ни порицаньем
Давно уж мы не бряцаем:
Здороваемся с подлецами,
Раскланиваемся с полицаем.

 Не рвёмся ни в бой, ни в поиск –
 Всё праведно, всё душевно.
 Но помни – отходит поезд 
 Ты слышишь? Уходит поезд
 Сегодня и ежедневно.

А мы балагурим, а мы куролесим,
Нам недругов лесть, как вода из колодца 
А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам –
Колёса, колёса, колёса, колёса...

Такой у нас нрав спокойный,
Что без никаких стараний
Нам кажется путь окольный
Кратчайшим из расстояний.

 Оплачен страховки полис,
 Готовит обед царевна...
 Но помни – отходит поезд,
 Ты слышишь?  Уходит поезд
 Сегодня и ежедневно.

Мы пол отциклюем, мы шторки повесим,
Чтоб нашему раю – ни краю, ни сноса.
А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам –
Колёса, колёса, колёса, колёса...

От скорости века в сонности
Живём мы, в живых не значась...
Непротивление совести –
Удобнейшее из чудачеств 

 И только порой под сердцем
 Кольнёт тоскливо и гневно –
 Уходит наш поезд в Освенцим,
 Наш поезд уходит в Освенцим
 Сегодня и ежедневно 

А как наши судьбы как будто похожи –
И на гору вместе, и вместе с откоса 
Но вечно – по рельсам, по сердцу, по коже
Колёса, колёса, колёса, колёса...

1966 г.

Кадиш (Фрагменты)

Кадиш - это еврейская поминальная молитва,которую
произносит сын в память о покойном отце.

    Эта поэма посвящена памяти великого польского писателя, врача и педагога Якова Гольдшмидта (Януша Корчака), погибшего вместе со своими воспитанниками из школы-интерната  “Дом сирот” в Варшаве в лагере уничтожения Треблинка.

Как я устал повторять бесконечно всё то же и то же,
Падать и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги...

 Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю, как это делается . Януш Корчак. Дневник.

Уходят из Варшавы поезда,
И скоро наш черёд, как ни крути,
Ну, что ж, гори, гори, моя звезда,
Моя шестиконечная звезда,
Гори на рукаве и на груди 

Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена героев, не забудьте, пожалуйста, я очень прошу вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего гренадёра, инвалида войны, служившего сторожем у нас в  Доме сирот  и убитого польскими полицаями во дворе осенью 1942 года.

Он убирал наш бедный двор,
Когда они пришли,
И странен был их разговор,
Как на краю земли,
Как разговор у той черты,
Где только нет и да  –
Они ему сказали: Ты,
А ну, иди сюда.
Они спросили: Ты поляк? 
И он сказал: Поляк.
Они спросили: Как же так? 
И он сказал: Вот так.
 Но ты ж, культяпый, хочешь жить,
Зачем же, чёрт возьми,
Ты в гетто нянчишься, как жид,
С жидовскими детьми? 
К чему – сказали – трам-там-там,
К чему такая спесь? 

Пойми – сказали – Польша там, 
А он ответил: Здесь.

И здесь она и там она,
Она везде одна –
Моя несчастная страна.
Прекрасная страна.
И вновь спросили: Ты поляк? 
И он сказал: Поляк.
 Ну, что ж, – сказали – Значит так? 
И он ответил: Так.
 Ну, что ж, – сказали: – Кончен бал,  
Скомандовали: Пли  
И прежде, чем он сам упал,
Упали костыли,
И прежде, чем пришли покой,
И сон, и тишина.
Он помахать успел рукой
Глядевшим из окна.
...О дай мне Бог конец такой,
Всю боль испив до дна,
В свой смертный миг махнуть рукой
Глядящим из окна.

А потом наступил такой день, когда  “Дому сирот”, детям и воспитателям приказано было явиться с вещами на Умшлягплац (так называлась при немцах площадь у Гданьского вокзала).

Эшелон уходит ровно в полночь,
Паровоз-балбес пыхтит – Шалом –
Вдоль перрона строем стала сволочь,
Сволочь провожает эшелон.
Эшелон уходит ровно в полночь,
Эшелон уходит прямо в рай,
Как мечтает поскорее сволочь
Донести, что Польша юдэнфрай.

Юдэнфрай Варшава, Познань, Краков,
Весь протекторат из края в край.
В чёрной чертовне паучьих знаков,
Ныне и вовеки – юдэнфрай.
А на Умшлягплаце у вокзала
Гетто ждёт устало – чей черёд,
И гремит последняя осанна
Лаем полицая – “Дом сирот”.
Шевелит губами переводчик,
Глотка пересохла, грудь в тисках,
Но уже поднялся старый Корчак
С девочкою Натей на руках.
Знаменосец, козырёк заломом,
Чубчик вьётся, словно завитой,
И горит на знамени зелёном
Клевер, клевер, клевер золотой.

Два горниста поднимают трубы,
Знаменосец, выпрямил древко,
Детские обветренные губы
Запевают гордо и легко:

Наш славный поход начинается просто,
От Старого Мяста до Гданьского моста,
И дальше, и с песней, построясь по росту,
К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту, 
По Гданьскому мосту.

По улицам Гданьска, по улицам Гданьска
Шагают девчонки, Марыся и Баська,
А маленький Боля, а рыженький Боля
Застыл, потрясённый, у края прибоя, у края прибоя...

Пахнет морем, тёплым и солёным,
Вечным морем и людской тщетой,
И горит на знамени зелёном
Клевер, клевер, клевер золотой.
Мы проходим по трое, рядами,
Сквозь кордон эсэсовских ворон...
Дальше начинается преданье,
Дальше мы выходим на перрон.
И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу, –
 Вам разрешено остаться, Корчак , –
Если верить сказке, я молчу,
К поезду, к чугунному парому,
Я веду детей, как на урок,
Надо вдоль вагонов по перрону,
Вдоль, а мы шагаем поперёк.

Рваными ботинками бряцая,
Мы идём не вдоль, а поперёк,
И берут, смешавшись полицаи
Кожаной рукой под козырёк.
И стихает плач в аду вагонном,
И над всей прощальной маятой –
Пламенем на знамени зелёном
Клевер, клевер, клевер золотой.
Может, в жизни было по другому,
Только эта сказка вам не врёт,
К своему последнему вагону,
К своему чистилищу-вагону,
К пахнущему хлоркою вагону
С песнею подходит “Дом сирот”.

1970 г.

Облака

Облака плывут, облака,
Не спеша плывут, как в кино.
А я цыплёнка ем табака,
Я коньячку принял полкило.

Облака плывут в Абакан.
Не спеша плывут облака.
Им тепло, небось, облакам,
А я продрог насквозь, на века.

Я подковой вмёрз в санный след,
В лёд, что я кайлом ковырял -
Ведь недаром я двадцать лет
Протрубил по тем лагерям.

До сих пор в глазах снега наст 
До сих пор в ушах шмона гам...
Эй, подайте ж мне ананас
И коньячку ещё двести грамм.

Облака плывут, облака,
В милый край плывут, в Колыму,
И не нужен им адвокат,
Им амнистия – ни к чему.

Я и сам живу – первый сорт - 
Двадцать лет, как день, разменял.
Я в пивной сижу, словно лорд,
И даже зубы есть у меня. 

Облака плывут на восход,
Им ни пенсии, ни хлопот,
А мне четвёртого – перевод,
И двадцать третьего – перевод.

И по этим дням, как и я,
Полстраны сидит в кабаках.
И нашей памятью в те края
Облака плывут, облака...

И нашей памятью в те края
Облака плывут, облака...

1962 г.

Памяти Б.Л. Пастернака

Разобрали венки на веники,

На полчасика погрустнели,

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

И терзали Шопена лабухи,

И торжественно шло прощанье,

Он не мылил петли в Елабуге,

И с ума не сходил в Сучане!

Даже киевские «письмэнники»

На поминки его поспели,

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

И не то чтобы с чем-то за сорок,

Ровно семьдесят - возраст смертный,

И не просто какой-то пасынок,

Член Литфонда - усопший сметный!

Ах, осыпались лапы ёлочки,

Отзвенели его метели…

До чего ж мы гордимся, сволочи,

Что он умер в своей постели!

     «Мело, мело, по всей земле,

     во все пределы,

     Свеча горела на столе,

     свеча горела…»

Нет, никакая не свеча,

Горела люстра!

Очки на морде палача

Сверкали шустро!

А зал зевал, а зал скучал –

Мели, Емеля!

Ведь не в тюрьму, и не в Сучан,

Не к «высшей мере»!

И не к терновому венцу

Колесованьем.

А как поленом по лицу,

Голосованьем!

И кто-то, спьяну, вопрошал:

«За что? Кого там?»

И кто-то жрал, и кто-то ржал

Над анекдотом…

Мы не забудем этот смех,

И эту скуку!

Мы поимённо вспомним всех,

Кто поднял руку!

     «Гул затих. Я вышел на подмостки.

     Прислонясь к дверному косяку…»

Вот и смолкли клевета и споры,

Словно взят у вечности отгул…

А над гробом встали мародёры,

И несут почётный ка-ра-ул!

4 декабря 1966 г.

Ещё раз о чёрте

Я считал слонов и в нечет и в чёт,
И всё-таки я не уснул,
И тут явился ко мне мой чёрт,
И уселся верхом на стул.

И сказал мой чёрт: «Ну, как, старина,
Ну, как же мы порешим?
Подпишем союз, и айда в стремена,
И ещё чуток погрешим.

И ты можешь лгать, и можешь блудить,
И друзей предавать гуртом.
А то, что придётся потом платить,
Так ведь это ж, пойми, – потом.

    Аллилуйя, Аллилуйя,
    Аллилуйя, – потом. 

Но зато ты узнаешь, как сладок грех
Этой горькой порой седин.
И что счастье не в том, что один за всех,
А в том, что все – как один.

И поймёшь ты, что нет над тобой суда,
Нет проклятия прошлых лет,
Когда вместе со всеми ты скажешь – да 
И вместе со всеми – нет.

И ты будешь волков на земле плодить,
И учить их вилять хвостом. 
А то, что придётся потом платить,
Так ведь это ж, пойми, – потом. 

    Аллилуйя, Аллилуйя,
    Аллилуйя, – потом. 

И что душа? – Прошлогодний снег - 
А глядишь – пронесёт и так. 
В наш атомный век, в наш каменный век,
На совесть цена пятак. 

И кому оно нужно, это «добро»,
Если всем дорога – в золу...
Так давай же, бери, старина, перо 
И вот здесь распишись, в углу.

Тут чёрт потрогал мизинцем бровь...
И придвинул ко мне флакон.
И я спросил его: «Это кровь?»
«Чернила», – ответил он...
   Аллилуйя, аллилуйя 
   «Чернила», – ответил он.

1969 г.

Предостережение

Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,
Не ходить вам в камергерах, евреи. 
Не горюйте вы, зазря не стенайте,
Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.

А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,
И ходить вам без шнурков на ботинках,
И не делать по субботам «ле-хаим»,
А таскаться на допрос с вертухаем.

Если ж будешь торговать ты елеем,
Если станешь ты полезным евреем,
Называться разрешат Россинантом
И украсят лапсердак аксельбантом.

Но и ставши в ремесле этом первым,
Всё равно тебе не быть камергером,
И не выйти на елее в Орфеи...
Так не шейте ж вы ливреи, евреи.

Это правда, это правда, это правда,
Это было, и боюсь, будет завтра.
Может, завтра, может, даже скорее...
Ой, так не шейте ж вы ливреи, евреи.

1964 г.

Старательский вальсок

Мы давно называемся взрослыми,
И не платим мальчишеству дань,
И за кладом на сказочном острове
Не стремимся мы в дальнюю даль.
Ни в пустыню, ни к полюсу холода,
Ни на катере... к этакой матери.
Но поскольку молчание – золото.
То и мы, безусловно, старатели.

  Промолчи – попадёшь в богачи 
  Промолчи, промолчи, промолчи. 

И не веря ни сердцу, ни разуму,
Для надёжности спрятав глаза,
Сколько раз мы молчали по-разному,
Но не против, конечно, а за. 
Где теперь крикуны и печальники?
Отшумели и сгинули смолоду...
А молчальники вышли в начальники.
Потому что молчание – золото.

  Промолчи – попадёшь в первачи 
  Промолчи, промолчи, промолчи. 

И теперь, когда стали мы первыми,
Нас заела речей маята.
Но под всеми словесными перлами
Проступает пятном немота.
Пусть другие кричат от отчаянья,
От обиды, от боли, от голода. 
Мы-то знаем – доходней молчание,
Потому что молчание – золото. 

  Вот как просто попасть в богачи,
  Вот как просто попасть в первачи,
  Вот как просто попасть – в палачи:
  Промолчи, промолчи, промолчи.

1963 г.

Песня-баллада про генеральскую дочь

"Он был титулярный советник,

Она генеральская дочь..."

Пётр Вейнберг     

Постелилась я, и в печь – уголёк...
Накрошила огурцов и мясца,
А он явился, ноги вынул, и лёг –
У мадам его – месяца.

А он и рад тому, сучок, он и рад,
Скушал водочки, и в сон наповал!..

А там – в России – где-то есть Ленинград,
А в Ленинграде том – Обводный канал.

А там мамынька жила с папонькой,
Называли меня "лапонькой",
Не считали меня лишнею,
Да им дали обоим высшую!

Ой, Караганда, ты, Караганда!
Ты угольком даёшь на-гора года!
Дала двадцать лет, дала тридцать лет,
А что с чужим живу, так своего-то нет!
Кара-ган-да...

А он, сучок, из гулевых шоферов,
Он барыга, и калымщик, и жмот,
Он на торговской даёт, будь здоров, –
Где за рупь, а где какую прижмёт!

Подвозил он меня раз в "Гастроном",
Даже слова не сказал, как полез,
Я бы в крик, да на стекле ветровом
Он картиночку приклеил, подлец!

А на картиночке – площадь с садиком,
А перед ней камень с "Медным Всадником ",
А тридцать лет назад я с мамой в том саду...
Ой, не хочу про то, а то я выть пойду!

Ой, Караганда, ты, Караганда!
Ты мать и мачеха, для кого когда,
А для меня была так завсегда нежна,
Что я самой себе стала не нужна!
Кара-ган-да...

Он проснулся, закурил "Беломор",
Взял спинжак, где у него кошелёк,
И прошлёпал босиком в колидор,
А вернулся – и обратно залёг.

Он сопит, а я сижу у огня,
Режу меленько на водку лучок,
А ведь всё-тки он жалеет меня,
Всё-тки ходит, всё-тки дышит, сучок!

А и спи, проспись ты, моё золотце,
А слёзы – что ж, от слёз – хлеб не солится,
А что мадам его крутит мордою,
Так мне плевать на то, я не гордая...

Ой, Караганда, ты Караганда!
Если тут горда, так и на кой годна!
Хлеб насущный наш дай нам, Боже, днесь,
А что в России есть, так то не хуже здесь!
Кара-ган-да!

Что-то сон нейдёт, был, да вышел весь,
А завтра делать дел – прорву адскую!
Завтра с базы нам сельдь должны завесть,
Говорили, что ленинградскую.

Я себе возьму и кой-кому раздам,
Надо ж к празднику подзаправиться!
А пяток сельдей я пошлю мадам,
Пусть покушает, позабавится!

Пусть покушает она, дура жалкая,
Пусть не думает она, что я жадная,
Это, знать, с лучка глазам колется,
Голова на низ чтой-то клонится...

Ой, Караганда, ты, Караганда!
Ты угольком даёшь на-гора года,
А на картиночке – площадь с садиком,
А перед ней камень...
Ка-ра-ган-да!..

1966 г.

Рассказ, который я услышал в привокзальном шалмане

Нам сосиски и горчицу –
Остальное при себе,
В жизни может всё случиться
Может "А", а может "Б".

Можно жизнь прожить в покое,
Можно быть всегда в пути...
Но такое, но такое! –
Это ж Господи, прости!

Дядя Лёша, бог рыбачий,
Выпей, скушай бутерброд,
Помяни мои удачи
В тот апрель о прошлый год.

В том апреле, как в купели,
Голубели невода,
А потом – отголубели,
Задубели в холода!

Но когда из той купели
Мы тянули невода, 
Так в апреле преуспели,
Как, порою, за года!

Что нам Репина палитра,
Что нам Пушкина стихи:
Мы на брата – по два литра,
По три порции ухи!

И айда за той, фартовой,
Закусивши удила,
За той самой, за которой
Три деревни, два села!

Что ни вечер – "Кукарача"!
Что ни утро, то аврал!
Но случилась незадача –
Я документ потерял!

И пошёл я к Львовой Клавке:
– Будем, Клавка, выручать,
Оформляй мне, Клавка, справки,
Шлёпай круглую печать!

Значит, имя, год рожденья,
Званье, член КПСС.
Ну, а дальше – наважденье,
Вроде вдруг попутал бес.

В состоянии помятом
Говорю для шутки ей, –
– Ты, давай, мол, в пункте пятом
Напиши, что я еврей!

Посмеялись и забыли,
Крутим дальше колесо,
Нам всё это, вроде пыли,
Но совсем не вроде пыли
Дело это для ОСО!

Вот прошёл законный отпуск,
Начинается мотня.
Первым делом, сразу "допуск"
Отбирают у меня,

И зовёт меня Особый,
Начинает разговор, –
– Значит, вот какой особой,
Прямо скажем, хитрожопой!
Оказался ты, Егор!

Значит все, мы кровь на рыле,
Топай к светлому концу!
Ты же будешь в Израиле
Жрать, подлец, свою мацу!

Мы стоим за дело мира,
Мы готовимся к войне!
Ты же хочешь, как Шапиро,
Прохлаждаться в стороне!

Вот зачем ты, вроде вора,
Что желает – вон из пут,
Званье русского майора
Променял на "пятый пункт".

Я ему, с тоской в желудке,
Отвечаю, еле жив, –
– Это ж я за ради шутки,
На хрена мне Тель-Авив!

Как он гаркнет: – Я не лапоть!
Поищи-ка дурачков!
Ты же явно хочешь драпать!
Это ж видно без очков!

Если ж кто того не видит,
Растолкуем в час-другой,
Нет, любезный, так не выйдет,
Так не будет, дорогой!

Мы тебя – не то что взгреем,
Мы тебя сотрём в утиль!
Нет, не зря ты стал евреем!
А затем ты стал евреем,
Чтобы смыться в Израиль!

И пошло тут, братцы-други,
Хоть ложись и в голос вой!..
Я теперь живу в Калуге,
Беспартийный, рядовой!

Мне теперь одна дорога,
Мне другого нет пути:
– Где тут, братцы, синагога?!
Подскажите, как пройти!

1972 г.

Как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира

 У жены моей спросите, у Даши,
 У сестры её спросите, у Клавки,
 Ну, ни капельки я не был поддавши,
 Разве только что – маленько – с поправки!

 Я культурно проводил воскресенье,
 Я помылся и попарился в баньке,
 А к обеду, как сошлась моя семья,
 Начались у нас подначки да байки!

 Только принял я грамм сто, для почина
 (Ну, не более, чем сто, чтоб я помер!),
 Вижу – к дому подъезжает машина,
 Я гляжу на ней обкомовский номер!

 Ну, я на крылечко – мол, что за гость,
 Кого привезли, не чеха ли?!
 А там – порученец, чернильный гвоздь,
 "Сидай, – говорит, – поехали!"

 Ну, ежели зовут меня,
 То – майна-вира!
 В ДК идёт заутреня
 В защиту мира!
 И Первый там, и прочие – из области.

 Ну, сажусь я порученцу на ноги,
 Он – листок мне,
 Я и тут не перечу.
 "Ознакомься, – говорит, – по дороге
 Со своею выдающейся речью!"

 Ладно – мыслю – набивай себе цену,
 Я ж в зачтениях мастак, слава Богу!
 Приезжаем, прохожу я на сцену,
 И сажусь со всей культурностью сбоку.

 Вот моргает мне, гляжу, председатель:
 Мол, скажи своё рабочее слово!
 Выхожу я,
 И не дробно, как дятел,
 А неспешно говорю и сурово:

 "Израильская, – говорю, – военщина
 Известна всему свету!
 Как мать, – говорю, – и как женщина
 Требую их к ответу!

 Который год я вдовая,
 Всё счастье – мимо,
 Но я стоять готовая
 За дело мира!
 Как мать вам заявляю и как женщина!.."

 Тут отвисла у меня, прямо, челюсть,
 Ведь бывают же такие промашки! –
 Это сучий сын, пижон-порученец
 Перепутал в суматохе бумажки!

 И не знаю – продолжать или кончить,
 В зале, вроде, ни смешочков, ни вою...
 Первый тоже, вижу, рожи не корчит,
 А кивает мне своей головою!

 Ну, и дал я тут галопом – по фразам,
 (Слава Богу, завсегда одно и то же!)
 А как кончил –
 Все захлопали разом,
 Первый тоже – лично – сдвинул ладоши.

 Опосля зазвал в свою вотчину
 И сказал при всём окружении:
 "Хорошо, брат, ты им дал, по-рабочему!
 Очень верно осветил положение!"

 Такая вот история!

Когда я вернусь

 Когда я вернусь...
 Ты не смейся, когда я вернусь,
 Когда пробегу, не касаясь земли по февральскому снегу,
 По еле заметному следу – к теплу и ночлегу –
 И вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь –
 Когда я вернусь.
 О, когда я вернусь!..

 Послушай, послушай, не смейся,
 Когда я вернусь
 И прямо с вокзала, разделавшись круто с таможней,
 И прямо с вокзала – в кромешный, ничтожный, раёшный –
 Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь,
 Когда я вернусь.
 О, когда я вернусь!..

 Когда я вернусь,
 Я пойду в тот единственный дом,
 Где с куполом синим не властно соперничать небо,
 И ладана запах, как запах приютского хлеба,
 Ударит в меня и заплещется в сердце моём –
 Когда я вернусь.
 О, когда я вернусь!

 Когда я вернусь,
 Засвистят в феврале соловьи –
 Тот старый мотив – тот давнишний, забытый, запетый.
 И я упаду,
 Побеждённый своею победой,
 И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои!
 Когда я вернусь.

 А когда я вернусь?!..

После вечеринки

Под утро, когда устанут
Влюблённость, и грусть, и зависть,
И гости опохмелятся
И выпьют воды со льдом,
Скажет хозяйка – хотите
Послушать старую запись? –
И мой глуховатый голос
Войдёт в незнакомый дом.

И кубики льда в стакане
Звякнут легко и ломко,
И странный узор на скатерти
Начнёт рисовать рука,
И будет бренчать гитара,
И будет крутиться плёнка,
И в дальний путь к Абакану
Отправятся облака.

И гость какой-нибудь скажет:
– От шуточек этих зябко,
И автор напрасно думает,
Что сам ему чёрт не брат!
– Ну, что вы, Иван Петрович, –
Ответит гостю хозяйка, –
Бояться автору нечего,
Он умер лет сто назад...

1970 г.