ВЫСОЦКИЙ ВЛАДИМИР
(Летопись Советской России)
(Летопись Советской России)
В куски разлетелася корона...
А мы живём в мертвящей пустоте...
У домашних и хищных зверей...
Баллада о детстве
Баллада о борьбе
Штрафные батальоны
Он не вернулся из боя
Песня о погибшем лётчике
Тот, который не стрелял
Братские могилы
Песня о новом времени
Я не люблю
Натянутый канат
Певец у микрофона
Бег иноходца
Маски
Так оно и есть ...
ОЧИ ЧЁРНЫЕ:
I. Погоня
II. Старый дом
Банька по-белому
Прошла пора вступлений и прелюдий...
Охота на волков
Охота с вертолётов
Смотрины
Антисемиты
Енгибарову – от зрителей
Памяти Василия Шукшина
Песня о вещей Кассандре
Притча о Правде и Лжи
О фатальных датах и цифрах
Кони привередливые
Горизонт
Райские яблоки
Баллада о Любви
Две судьбы
Корабли постоят
В куски разлетелася корона...
В куски
Разлетелася корона,
Нет державы, нету трона, –
Жизнь, Россия и законы –
Всё к чертям!
И мы –
Словно загнанные в норы,
Словно пойманные воры, –
Только – кровь одна с позором
Пополам.
И нам
Ни черта не разобраться,
С кем порвать и с кем остаться,
Кто за нас, кого бояться,
Где пути, куда податься, –
Не понять!
Где дух? Где честь? Где стыд?
Где свои, а где чужие,
Как до этого дожили,
Неужели на Россию
Нам плевать?!
Позор
Всем, кому покой дороже,
Всем, кого сомненье гложет –
Может он или не может
Убивать!
Сигнал! –
И по-волчьи, и по-бычьи,
И – как коршун на добычу,
Только воронов покличем
Пировать.
Эй, вы!
Где былая ваша твёрдость?
Где былая наша гордость?
Отдыхать сегодня – подлость!
Пистолет сжимает твёрдая рука.
Конец! Всему конец!
Всё разбилось, поломалось, –
Нам осталась только малость –
Только выстрелить в висок иль во врага.
1965
А мы живём в мертвящей пустоте...
А мы живём в мертвящей пустоте, –
Попробуй надави – так брызнет гноем, –
И страх мертвящий заглушаем воем –
И те, что первые, и люди, что в хвосте.
И обязательные жертвоприношенья,
Отцами нашими воспетые не раз,
Печать поставили на наше поколенье –
Лишили разума и памяти и глаз.
1979
У домашних и хищных зверей... (Фрагмент)
У домашних и хищных зверей
Есть человечий вкус и запах,
А каждый день ходить на задних лапах –
Это грустная участь людей.
1966
Баллада о детстве
Час зачатья я помню неточно, –
Значит, память моя – однобока, –
Но зачат я был ночью, порочно
И явился на свет не до срока.
Я рождался не в муках, не в злобе, –
Девять месяцев – это не лет!
Первый срок отбывал я в утробе, –
Ничего там хорошего нет.
Спасибо вам, святители,
Что плюнули да дунули,
Что вдруг мои родители
Зачать меня задумали –
В те времена укромные,
Теперь – почти былинные,
Когда срока огромные
Брели в этапы длинные.
Их брали в ночь зачатия,
А многих – даже ранее, –
А вот живёт же братия –
Моя честна компания!
Ходу, думушки резвые, ходу!
Слова, строченьки милые, слова!..
В первый раз получил я свободу
По указу от тридцать восьмого.
Знать бы мне, кто так долго мурыжил, –
Отыгрался бы на подлеце!
Но родился, и жил я, и выжил, –
Дом на Первой Мещанской – в конце.
Там за стеной, за стеночкою,
За перегородочкой
Соседушка с соседочкою
Баловались водочкой.
Все жили вровень, скромно так, –
Система коридорная,
На тридцать восемь комнаток –
Всего одна уборная.
Здесь зуб на зуб не попадал,
Не грела телогреечка,
Здесь я доподлинно узнал,
Почём она – копеечка.
Не боялась сирены соседка,
И привыкла к ней мать понемногу,
И плевал я – здоровый трёхлетка –
На воздушную эту тревогу!
Да не всё то, что сверху, – от бога, –
И народ “зажигалки” тушил;
И как малая фронту подмога –
Мой песок и дырявый кувшин.
И било солнце в три луча,
На чердаке рассеяно,
На Евдоким Кирилыча
И Гисю Моисеевну.
Она ему: “Как сыновья?”
“Да без вести пропавшие!
Эх, Гиська, мы одна семья –
Вы тоже пострадавшие!
Вы тоже – пострадавшие,
А значит – обрусевшие:
Мои – без вести павшие,
Твои – безвинно севшие”.
...Я ушёл от пелёнок и сосок,
Поживал не забыт, не заброшен,
Но дразнили меня: “Недоносок”, –
Хоть и был я нормально доношен.
Маскировку пытался срывать я:
Пленных гонят – чего ж мы дрожим?!
Возвращались отцы наши, братья
По домам – по своим да чужим...
У тёти Зины кофточка
С разводами да змеями, –
А у Попова Вовчика
Отец пришёл с трофеями.
Трофейная Япония,
Трофейная Германия...
Пришла страна Лимония,
Сплошная Чемодания!
Взял у отца на станции
Погоны, словно цацки, я, –
А из эвакуации
Толпой валили штатские.
Осмотрелись они, оклемались,
Похмелились – потом протрезвели.
И отплакали те, кто дождались,
Недождавшиеся – отревели.
Стал метро рыть отец Витькин с Генкой, –
Мы спросили – зачем? – он в ответ,
Мол: “Коридоры кончаются стенкой,
А тоннели – выводят на свет!”
Пророчество папашино
Не слушал Витька с корешем –
Из коридора нашего
В тюремный коридор ушёл.
Да он всегда был спорщиком,
Припрут к стене – откажется...
Прошёл он коридорчиком -
И кончил “стенкой”, кажется.
Но у отцов – свои умы,
А что до нас касательно –
На жизнь засматривались мы
Уже самостоятельно.
Все – от нас до почти годовалых –
“Толковищу” вели до кровянки, –
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
Не досталось им даже по пуле, –
В “ремеслухе” – живи да тужи:
Ни дерзнуть, ни рискнуть, – но рискнули
Из напильников делать ножи.
Они воткнутся в лёгкие,
От никотина чёрные,
По рукоятки лёгкие
Трёхцветные наборные...
Вели дела отменные
Сопливые острожники –
На стройке немцы пленные
На хлеб меняли ножики.
Сперва играли в “фантики”,
В “пристенок” с крохоборами, –
И вот ушли романтики
Из подворотен ворами.
...Спекулянтка была номер перший –
Ни соседей, ни бога не труся,
Жизнь закончила миллионершей –
Пересветова тётя Маруся.
У Маруси за стенкой говели, –
И она там втихую пила...
А упала она – возле двери, –
Некрасиво так, зло умерла.
Нажива – как наркотика, –
Не выдержала этого
Богатенькая тётенька
Маруся Пересветова.
И было всё обыденно:
Заглянет кто – расстроится.
Особенно обидело
Богатство – метростроевца.
Он дом сломал, а нам сказал:
“У вас носы не вытерты,
А я, за что я воевал?!” -
И разные эпитеты.
...Было время – и были подвалы,
Было надо – и цены снижали,
И текли куда надо каналы,
И в конце куда надо впадали.
Дети бывших старшин да майоров
До ледовых широт поднялись,
Потому что из тех коридоров,
Вниз – сподручней им было, чем ввысь.
1975
Баллада о борьбе
Сpедь оплывших свечей и вечеpних молитв,
Сpедь военных тpофеев и миpных костpов
Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от мелких своих катастpоф.
Детям вечно досаден
Их возpаст и быт –
И дpались мы до ссадин,
До смеpтных обид.
Hо одежды латали
Hам матеpи в сpок,
Мы же книги глотали,
Пьянея от стpок.
Липли волосы нам на вспотевшие лбы,
И сосало под ложечкой сладко от фpаз,
И кpужил наши головы запах боpьбы,
Со стpаниц пожелтевших слетая на нас.
И пытались постичь –
Мы, не знавшие войн,
За воинственный клич
Пpинимавшие вой, –
Тайну слова "пpиказ",
Hазначенье гpаниц,
Смысл атаки и лязг
Боевых колесниц.
А в кипящих котлах пpежних боен и смут
Столько пищи для маленьких наших мозгов!
Мы на pоли пpедателей, тpусов, иуд
В детских игpах своих назначали вpагов.
И злодея следам
Hе давали остыть,
И пpекpаснейших дам
Обещали любить;
И, дpузей успокоив
И ближних любя,
Мы на pоли геpоев
Вводили себя.
Только в гpёзы нельзя насовсем убежать:
Кpаткий век у забав – столько боли вокpуг!
Постаpайся ладони у мёpтвых pазжать
И оpужье пpинять из натpуженных pук.
Испытай, завладев
Ещё тёплым мечом
И доспехи надев, –
Что почём, что почём!
Разбеpись, кто ты – тpус
Иль избpанник судьбы,
И попpобуй на вкус
Hастоящей боpьбы.
И когда pядом pухнет изpаненный дpуг
И над пеpвой потеpей ты взвоешь, скоpбя,
И когда ты без кожи останешься вдpуг
Оттого, что убили его – не тебя, –
Ты поймёшь, что узнал,
Отличил, отыскал
По оскалу забpал –
Это смеpти оскал! –
Ложь и зло, – погляди,
Как их лица гpубы,
И всегда позади –
Воpоньё и гpобы!
Если, путь пpоpубая отцовским мечом,
Ты солёные слёзы на ус намотал,
Если в жаpком бою испытал что почём, –
Значит, нужные книги ты в детстве читал!
Если мяса с ножа
Ты не ел ни куска,
Если pуки сложа
Наблюдал свысока
И в боpьбу не вступил
С подлецом, с палачом –
Значит, в жизни ты был
Ни пpи чём, ни пpи чём!
1975
Штрафные батальоны
Всего лишь час дают на артобстрел –
Всего лишь час пехоте передышки,
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому – до ордена, ну а кому – до "вышки".
За этот час не пишем ни строки –
Молись богам войны артиллеристам!
Ведь мы ж не просто так – мы штрафники, –
Нам не писать: "...считайте коммунистом".
Перед атакой – водку, – вот мура!
Своё отпили мы ещё в гражданку,
Поэтому мы не кричим "ура" –
Со смертью мы играемся в молчанку.
У штрафников один закон, один конец:
Коли, руби фашистского бродягу,
И если не поймаешь в грудь свинец –
Медаль на грудь поймаешь за отвагу.
Ты бей штыком, а лучше – бей рукой:
Оно надёжней, да оно и тише, –
И ежели останешься живой –
Гуляй, рванина, от рубля и выше!
Считает враг: морально мы слабы, –
За ним и лес, и города сожжЫны.
Вы лучше лес рубите на гробы –
В прорыв идут штрафные батальоны!
Вот шесть ноль-ноль – и вот сейчас обстрел, –
Ну, бог войны, давай без передышки!
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому – до ордена, а большинству – до "вышки"...
1964
Он не вернулся из боя
Почему всё не так? Вроде – всё как всегда:
То же небо – опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода...
Только – он не вернулся из боя.
Мне теперь не понять, кто же прав был из нас
В наших спорах без сна и покоя.
Мне не стало хватать его только сейчас –
Когда он не вернулся из боя.
Он молчал невпопад и не в такт подпевал,
Он всегда говорил про другое,
Он мне спать не давал, он с восходом вставал, –
А вчера не вернулся из боя.
То, что пусто теперь, – не про то разговор:
Вдруг заметил я – нас было двое...
Для меня – будто ветром задуло костёр,
Когда он не вернулся из боя.
Нынче вырвалась, словно из плена, весна.
По ошибке окликнул его я:
“ Друг, оставь покурить”! – а в ответ – тишина...
Он вчера не вернулся из боя.
Наши мёртвые нас не оставят в беде,
Наши павшие – как часовые...
Отражается небо в лесу, как в воде, –
И деревья стоят голубые.
Нам и места в землянке хватало вполне,
Нам и время текло – для обоих...
Всё теперь – одному, – только кажется мне –
Это я не вернулся из боя.
1969
Песня о погибшем лётчике
Всю войну под завязку
я всё к дому тянулся,
Но хотя горячился –
воевал делово, –
Ну а он торопился,
Как то раз не пригнулся –
И в войне взад-вперёд обернулся
за два года – всего ничего.
Не слыхать его пульса
С сорок третьей весны, –
Ну а я окунулся
В довоенные сны.
И гляжу я дурея,
И дышу тяжело:
Он был лучше, добрее,
Добрее, добрее, –
Ну а мне – повезло.
Я за пазухой не жил,
не пил с господом чая,
Я ни в тыл не просился,
ни судьбе под подол, –
Но мне женщины молча
намекали, встречая:
Если б ты там на веки остался –
может, мой бы обратно пришёл?!
Для меня – не загадка
Их печальный вопрос, –
Мне ведь тоже не сладко,
Что у них не сбылось.
Мне ответ подвернулся:
“Извините, что цел!
Я случайно вернулся,
Вернулся, вернулся, –
Ну а ваш – не сумел”.
Он кричал напоследок,
в самолёте сгорая:
“Ты живи! Ты дотянешь!” –
доносилось сквозь гул.
Мы летали под богом
возле самого рая, –
Он поднялся чуть выше и сел там,
ну а я – до земли дотянул.
Встретил лётчика сухо
Райский аэродром.
Он садился на брюхо,
Но не ползал на нём.
Он уснул – не проснулся,
Он запел – не допел.
Так что я вот вернулся,
Глядите – вернулся, –
Ну а он – не успел.
Я кругом и навечно
виноват перед теми,
С кем сегодня встречаться
я почёл бы за честь, –
И хотя мы живыми
до конца долетели –
Жжёт нас память и мучает совесть,
у того, у кого она есть.
Кто-то скупо и чётко
Отсчитал нам часы
Нашей жизни короткой,
Как бетон полосы, –
И на ней – кто разбился,
Кто взлетел навсегда...
Ну а я приземлился,
А я приземлился, –
Вот какая беда...
1975
Тот, который не стрелял
Я вам мозги не пудрю –
Уже не тот завод:
В меня стрелял поутру
Из ружей целый взвод.
За что мне эта злая,
Нелепая стезя –
Не то чтобы не знаю, –
Рассказывать нельзя.
Мой командир меня почти что спас,
Но кто-то на расстреле настоял...
И взвод отлично выполнил приказ, –
Но был один, который не стрелял.
Судьба моя лихая
Давно наперекос:
Однажды "языка" я
Добыл, да не донёс, –
И особист Суэтин,
Неутомимый наш,
Ещё тогда приметил
И взял на карандаш.
Он выволок на свет и приволок
Подколотый, подшитый матерьял...
Никто поделать ничего не смог.
Нет – смог один, который не стрелял.
Рука упала в пропасть
С дурацким звуком "Пли!" –
И залп мне выдал пропуск
В ту сторону земли.
Но слышу: “Жив, зараза, –
Тащите в медсанбат.
Расстреливать два раза
Уставы не велят.”
А врач потом всё цокал языком
И, удивляясь, пули удалял, –
А я в бреду беседовал тайком
С тем пареньком, который не стрелял.
Я раны, как собака, –
Лизал, а не лечил;
В госпиталях, однако, –
В большом почёте был.
Ходил в меня влюблённый
Весь слабый женский пол:
“Эй ты, недострелённый,
Давай-ка на укол!”
Наш батальон геройствовал в Крыму,
И я туда глюкозу посылал –
Чтоб было слаще воевать ему.
Кому? Тому, который не стрелял.
Я пил чаёк из блюдца,
Со спиртиком бывал...
Мне не пришлось загнуться,
И я довоевал.
В свой полк определили, –
“Воюй! – сказал комбат, –
А что недострелили –
Так я невиноват.”
Я тоже рад был – но, присев у пня,
Я выл белухой и судьбину клял:
Немецкий снайпер дострелил меня, –
Убив того, который не стрелял.
1972
Братские могилы
На братских могилах не ставят крестов,
И вдовы на них не рыдают, –
К ним кто-то приносит букеты цветов,
И Вечный огонь зажигают.
Здесь раньше вставала земля на дыбы,
А нынче – гранитные плиты.
Здесь нет ни одной персональной судьбы –
Все судьбы в единую слиты.
А в Вечном огне – видишь вспыхнувший танк,
Горящие русские хаты,
Горящий Смоленск и горящий рейхстаг,
Горящее сердце солдата.
У братских могил нет заплаканных вдов –
Сюда ходят люди покрепче.
На братских могилах не ставят крестов...
Но разве от этого легче?!
1964
Песня о новом времени
Как призывный набат, прозвучали в ночи тяжело шаги, –
Значит, скоро и нам – уходить и прощаться без слов.
По нехоженым тропам протопали лошади, лошади,
Неизвестно к какому концу унося седоков.
Наше время иное, лихое, но счастье, как встарь, ищи!
И в погоню летим мы за ним, убегающим, вслед.
Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей,
На скаку не заметив, что рядом – товарищей нет.
И ещё будем долго огни принимать за пожары мы,
Будет долго зловещим казаться нам скрип сапогов,
Про войну будут детские игры с названьями старыми,
И людей будем долго делить на своих и врагов.
А когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется,
И когда наши кони устанут под нами скакать,
И когда наши девушки сменят шинели на платьица, –
Не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять!...
1966
Я не люблю
От жизни никогда не устаю.
Я не люблю любое время года,
Когда весёлых песен не пою.
Я не люблю холодного цинизма,
В восторженность не верю, и ещё –
Когда чужой мои читает письма,
Заглядывая мне через плечо.
Я не люблю, когда – наполовину
Или когда прервали разговор.
Я не люблю, когда стреляют в спину,
Я также против выстрелов в упор.
Я ненавижу сплетни в виде версий,
Червей сомненья, почестей иглу,
Или – когда всё время против шерсти,
Или – когда железом по стеклу.
Я не люблю уверенности сытой, –
Уж лучше пусть откажут тормоза!
Досадно мне, что слово "честь" забыто,
И что в чести наветы за глаза.
Когда я вижу сломанные крылья –
Нет жалости во мне, и неспроста:
Я не люблю насилье и бессилье, –
Вот только жаль распятого Христа.
Я не люблю себя когда я трушу,
Досадно мне, когда невинных бьют.
Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более – когда в неё плюют.
Я не люблю манежи и арены:
На них мильон меняют по рублю.
Пусть впереди большие перемены –
Я это никогда не полюблю!
1969
Натянутый канат
Нe за славу, нe за плату –
На свой, необычный манер
Он по жизни шагал над помостом –
По канату, по канату,
Натянутому, как нерв.
Посмотрите – вот он
без страховки идёт.
Чуть правее наклон –
упадёт, пропадёт!
Чуть левее наклон –
всё равно не спасти...
Но должно быть, ему очень нужно пройти
четыре четверти пути.
И лучи его с шага сбивали,
И кололи, словно лавры.
Труба надрывалась – как две.
Крики "Браво!" его оглушали,
А литавры, а литавры –
Как обухом по голове!
Посмотрите – вот он
без страховки идёт.
Чуть правее наклон –
упадёт, пропадёт!
Чуть левее наклон –
всё равно не спасти...
Но теперь ему меньше осталось пройти –
уже три четверти пути.
"Ах как жутко, как смело, как мило!
Бой со смертью – три минуты!" –
Раскрыв в ожидании рты,
Из партера глядели уныло
Лилипуты, лилипуты –
Казалось ему с высоты.
Посмотрите – вот он
без страховки идёт.
Чуть правее наклон –
упадёт, пропадёт!
Чуть левее наклон –
всё равно не спасти...
Но спокойно, – ему остаётся пройти
всего две четверти пути!
Он смеялся над славою бренной,
Но хотел быть только первым –
Такого попробуй угробь!
Не по проволоке над ареной, –
Он по нервам – нам по нервам –
Шёл под барабанную дробь!
Посмотрите – вот он
без страховки идёт.
Чуть правее наклон –
упадёт, пропадёт!
Чуть левее наклон –
всё равно не спасти...
Но замрите,– ему остаётся пройти
не больше четверти пути!
Закричал дрессировщик – и звери
Клали лапы на носилки...
Но прост приговор и суров:
Был растерян он или уверен –
Но в опилки, но в опилки
Он пролил досаду и кровь!
И сегодня другой
без страховки идёт.
Тонкий шнур под ногой –
упадёт, пропадёт!
Вправо, влево наклон –
и его не спасти...
Но зачем-то ему тоже нужно пройти
четыре четверти пути!
1972
Певец у микрофона
Я весь в свету, доступен всем глазам,-
Я приступил к привычной процедуре:
Я к микрофону встал как к образам...
Нет-нет, сегодня точно – к амбразуре.
И микрофону я не по нутру –
Да, голос мой любому опостылит, –
Уверен, если где-то я совру –
Он ложь мою безжалостно усилит.
Бьют лучи от рампы мне под рёбра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И – жара!.. Жара!.. Жара!
Сегодня я особенно хриплю,
Но изменить тональность не рискую, –
Ведь если я душою покривлю –
Он ни за что не выправит кривую.
Он, бестия, потоньше острия –
Слух безотказен, слышит фальшь до йоты, –
Ему плевать, что не в ударе я, –
Но пусть я верно выпеваю ноты!
Бьют лучи от рампы мне под рёбра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И – жара!.. Жара!.. Жара!
На шее гибкой этот микрофон
Своей змеиной головою вертит:
Лишь только замолчу – ужалит он, –
Я должен петь – до одури, до смерти.
Не шевелись, не двигайся, не смей!
Я видел жало – ты змея, я знаю!
И я – как будто заклинатель змей:
Я не пою – я кобру заклинаю!
Бьют лучи от рампы мне под рёбра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И – жара!.. Жара!.. Жара!
Прожорлив он, и с жадностью птенца
Он изо рта выхватывает звуки,
Он в лоб мне влепит девять грамм свинца, –
Рук не поднять – гитара вяжет руки!
Опять не будет этому конца!
Что есть мой микрофон – кто мне ответит?
Теперь он – как лампада у лица,
Но я не свят, и микрофон не светит.
Мелодии мои попроще гамм,
Но лишь сбиваюсь с искреннего тона –
Мне сразу больно хлещет по щекам
Недвижимая тень от микрофона.
Бьют лучи от рампы мне под рёбра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И – жара!.. Жара!.. Жара!
1971
Бег иноходца
Я скачу, но я скачу иначе, –
По камням, по лужам, по росе.
Бег мой назван иноходью – значит:
По-другому, то есть – не как все.
Мне набили раны на спине,
Я дрожу боками у воды.
Я согласен бегать в табуне –
Но не под седлом и без узды!
Мне сегодня предстоит бороться, –
Скачки! – я сегодня – фаворит.
Знаю – ставят все на иноходца, –
Но не я – жокей на мне хрипит!
Он вонзает шпоры в рёбра мне,
Зубоскалят первые ряды...
Я согласен бегать в табуне –
Но не под седлом и без узды!
Нет, не будут золотыми горы –
Я последним цель пересеку:
Я ему припомню эти шпоры –
Засбою, отстану на скаку!..
Колокол! Жокей мой “на коне” –
Он смеётся в предвкушеньи мзды.
Ох, как я бы бегал в табуне, –
Но не под седлом и без узды!
Что со мной, что делаю, как смею –
Потакаю своему врагу!
Я собою просто не владею –
Я придти не первым не могу!
Что же делать? Остаётся мне –
Вышвырнуть жокея моего
И бежать, как будто в табуне, –
Под седлом, в узде, но – без него!
Я пришёл, а он в хвосте плетётся –
По камням, по лужам, по росе.
Я впервые не был иноходцем –
Я стремился выиграть, как все!
1970
Маски
Смеюсь навзрыд – как у кривых зеркал, –
Меня, должно быть, ловко разыграли:
Крючки носов и до ушей оскал –
Как на венецианском карнавале!
Вокруг меня смыкается кольцо –
Меня хватают, вовлекают в пляску, –
Так-так, моё нормальное лицо
Все, вероятно, приняли за маску.
Петарды, конфетти... Но всё не так, –
И маски на меня глядят с укором, –
Они кричат, что я опять – не в такт,
Что наступаю на ногу партнёрам.
Что делать мне – бежать, да поскорей?
А может, вместе с ними веселиться?..
Надеюсь я – под масками зверей
Бывают человеческие лица.
Все в масках, в париках – все как один, –
Кто - сказочен, а кто – литературен...
Сосед мой слева – грустный арлекин,
Другой – палач, а каждый третий – дурень.
Один – себя старался обелить,
Другой – лицо скрывает от огласки,
А кто – уже не в силах отличить
Своё лицо от непременной маски.
Я в хоровод вступаю, хохоча, –
Но всё-таки мне неспокойно с ними:
А вдруг кому-то маска палача
Понравится – и он её не снимет?
Вдруг арлекин навеки загрустит,
Любуясь сам своим лицом печальным;
Что, если дурень свой дурацкий вид
Так и забудет на лице нормальном?!
За масками гоняюсь по пятам,
Но ни одну не попрошу открыться, –
Что, если маски сброшены, а там –
Всё те же полумаски-полулица?
Как доброго лица не прозевать,
Как честных отличить наверняка мне? –
Все научились маски надевать,
Чтоб не разбить своё лицо о камни.
Я в тайну масок всё-таки проник, –
Уверен я, что мой анализ точен:
Что маски равнодушья у иных –
Защита от плевков и от пощёчин.
1971
Так оно и есть ...
Так оно и есть –
Словно встарь, словно встарь:
Если шёл вразрез –
На фонарь, на фонарь,
Если воровал –
Значит, сел, значит, сел,
Если много знал –
Под расстрел, под расстрел!
Думал я – наконец не увижу я скоро
Лагерей, лагерей, –
Но попал в этот пыльный расплывчатый город
Без людей, без людей.
Бродят толпы людей, на людей непохожих,
Равнодушных, слепых, –
Я заглядывал в чёрные лица прохожих –
Ни своих, ни чужих.
Так зачем проклинал свою горькую долю?
Видно, зря, видно, зря!
Так зачем я так долго стремился на волю
В лагерях, в лагерях?!
Бродят толпы людей, на людей непохожих,
Равнодушных, слепых, –
Я заглядывал в чёрные лица прохожих –
Ни своих, ни чужих.
Так оно и есть –
Словно встарь, словно встарь:
Если шёл вразрез –
На фонарь, на фонарь,
Если воровал –
Значит, сел, значит, сел,
Если много знал –
Под расстрел, под расстрел!
1964
ОЧИ ЧЁРНЫЕ
I. Погоня
Во хмелю слегка
Лесом правил я.
Не устал пока, –
Пел за здравие.
А умел я петь
Песни вздорные:
“Как любил я вас,
Очи чёрные...”
То плелись, то неслись, то трусили рысцой.
И болотную слизь конь швырял мне в лицо.
Только я проглочу вместе с грязью слюну,
Штофу горло скручу – и опять затяну:
“Очи чёрные!
Как любил я вас...”
Но – прикончил я
То, что впрок припас.
Головой тряхнул,
Чтоб слетела блажь,
И вокруг взглянул –
И присвистнул аж:
Лес стеной впереди – не пускает стена, –
Кони прядут ушами, назад подают.
Где просвет, где прогал – не видать ни рожна!
Колют иглы меня, до костей достают.
Коренной ты мой,
Выручай же, брат!
Ты куда, родной, –
Почему назад?!
Дождь – как яд с ветвей –
Недобром пропах.
Пристяжной моей
Волк нырнул под пах.
Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза!
Ведь погибель пришла, а бежать – не суметь, –
Из колоды моей утащили туза,
Да такого туза, без которого – смерть!
Я ору волкам:
“Побери вас прах!..” -
А коней моих
Подгоняет страх.
Шевелю кнутом –
Бью кручёные
И пою притом:
“Очи чёрные!..”
Храп, да топот, да лязг, да лихой перепляс –
Бубенцы плясовую играют с дуги.
Ах вы кони мои, погублю же я вас, –
Выносите, друзья, выносите, враги!
...От погони той
Вовсе хмель иссяк.
Мы на кряж крутой –
На одних осях,
В хлопьях пены мы –
Струи в кряж лились, –
Отдышались, отхрипелись
Да откашлялись.
Я лошадкам забитым, что не подвели,
Поклонился в копыта, до самой земли,
Сбросил с воза манатки, повёл в поводу...
Спаси бог вас, лошадки, что целым иду!
II. Старый дом
Что за дом притих,
Погружён во мрак,
На семи лихих
Продувных ветрах,
Всеми окнами
Обратясь в овраг,
А воротами –
На проезжий тракт?
Ох, устал я, устал, – а лошадок распряг.
Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги!
Никого, – только тень промелькнула в сенях,
Да стервятник спустился и сузил круги.
В дом заходишь как
Всё равно в кабак,
А народишко –
Каждый третий – враг.
Своротят скулу,
Гость непрошеный!
Образа в углу –
И те перекошены.
И затеялся смутный, чудной разговор,
Кто-то песню стонал и гитару терзал,
И припадочный малый – придурок и вор –
Мне тайком из-под скатерти нож показал.
"Кто ответит мне –
Что за дом такой,
Почему – во тьме,
Как барак чумной?
Свет лампад погас,
Воздух вылился...
Али жить у вас
Разучилися?
Двери настежь у вас, а душа взаперти.
Кто хозяином здесь? – напоил бы вином.”
А в ответ мне: "Видать, был ты долго в пути –
И людей позабыл, – мы всегда так живём!
Траву кушаем,
Век – на щавеле,
Скисли душами,
Опрыщавели,
Да ещё вином
Много тешились, –
Разоряли дом,
Дрались, вешались.”
"Я коней заморил, – от волков ускакал.
Укажите мне край, где светло от лампад.
Укажите мне место, какое искал, –
Где поют, а не стонут, где пол не покат."
"О таких домах
Не слыхали мы,
Долго жить впотьмах
Привыкали мы.
Испокону мы –
В зле да шёпоте,
Под иконами
В чёрной копоти."
И из смрада, где косо висят образа,
Я, башку очертя гнал, забросивши кнут,
Куда кони несли да глядели глаза,
И где люди живут, и – как люди живут.
...Сколько кануло, сколько схлынуло!
Жизнь кидала меня – не докинула.
Может, спел про вас неумело я,
Очи чёрные, скатерть белая?!
1974
Банька по-белому
Протопи ты мне баньку, хозяюшка, –
Раскалю я себя, распалю,
На полоке, у самого краюшка,
Я сомненья в себе истреблю.
Разомлею я до неприличности,
Ковш холодной – и всё позади, –
И наколка времён культа личности
Засинеет на левой груди.
Протопи ты мне баньку по-белому, –
Я от белого свету отвык, –
Угорю я – и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Сколько веры и лесу повалено,
Сколь изведано горя и трасс!
А на левой груди – профиль Сталина,
А на правой – Маринка анфас.
Эх, за веру мою беззаветную
Сколько лет отдыхал я в раю!
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою.
Протопи ты мне баньку по-белому, –
Я от белого свету отвык, –
Угорю я – и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Вспоминаю, как утречком раненько
Брату крикнуть успел: "Пособи!" –
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь.
А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили
Чтоб он слышал, как рвутся сердца.
Не топи ты мне баньку по-белому, –
Я от белого свету отвык, –
Угорю я – и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Ох, знобит от рассказа дотошного!
Пар мне мысли прогнал от ума.
Из тумана холодного прошлого
Окунаюсь в горячий туман.
Застучали мне мысли под темечком:
Получилось – я зря им клеймён, –
И хлещу я берёзовым веничком
По наследию мрачных времён.
Протопи ты мне баньку по-белому, –
Чтоб я к белому свету привык, –
Угорю я – и мне, угорелому,
Ковш холодной развяжет язык.
Протопи!..
Не топи!..
Протопи!..
1968
Прошла пора вступлений и прелюдий...
Прошла пора вступлений и прелюдий, –
Всё хорошо – не вру, без дураков:
Меня к себе зовут большие люди –
Чтоб я им пел “Охоту на волков”...
Быть может, запись слышал из окон,
А может быть, с детьми ухи не сваришь –
Как знать, – но приобрёл магнитофон
Какой-нибудь ответственный товарищ.
И, предаваясь будничной беседе
В кругу семьи, где свет торшера тускл, –
Тихонько, чтоб не слышали соседи,
Он взял да и нажал на кнопку “пуск”.
И там, не разобрав последних слов, –
Прескверный дубль достали на работе –
Услышал он “Охоту на волков”
И кое что ещё на обороте.
И всё прослушав до последней ноты,
И разозлясь, что слов последних нет,
Он поднял трубку: “Автора “Охоты”
Ко мне пришлите завтра в кабинет!”
Я не хлебнул для храбрости винца, –
И, подавляя частую икоту,
С порога – от начала до конца –
Я проорал ту самую “Охоту”.
Его просили дети, безусловно,
Чтобы была улыбка на лице, –
Но он меня прослушал благосклонно
И даже аплодировал в конце.
И об стакан бутылкою звеня,
Которую извлёк из книжной полки,
Он выпалил: “Да это ж – про меня!
Про нас про всех – какие, к чёрту, волки!”
...Ну всё, теперь, конечно, что-то будет –
Уже три года в день по пять звонков:
Меня к себе зовут большие люди –
Чтоб я им пел “Охоту на волков”.
1972
Охота на волков
Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня – опять, как вчера:
Обложили меня, обложили –
Гонят весело на номера!
Из-за елей хлопочут двустволки –
Там охотники прячутся в тень, –
На снегу кувыркаются волки,
Превратившись в живую мишень.
Идёт охота на волков, идёт охота –
На серых хищников, матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу – и пятна красные флажков.
Не на равных играют с волками
Егеря – но не дрогнет рука, –
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка.
Волк не может нарушить традиций, –
Видно, в детстве – слепые щенки –
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали: нельзя за флажки!
И вот – охота на волков, идёт охота –
На серых хищников, матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу – и пятна красные флажков.
Наши ноги и челюсти быстры, –
Почему же, вожак, – дай ответ –
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем – через запрет?!
Волк не может, не должен иначе.
Вот кончается время мое:
Тот, которому я предназначен,
Улыбнулся – и поднял ружьё.
Идёт охота на волков, идёт охота –
На серых хищников, матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу – и пятна красные флажков.
Я из повиновения вышел –
За флажки, – жажда жизни сильней!
Только сзади я радостно слышал
Удивлённые крики людей.
Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня не так, как вчера:
Обложили меня, обложили –
Но остались ни с чем егеря!
Идёт охота на волков, идёт охота –
На серых хищников, матёрых и щенков!
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу – и пятна красные флажков.
1968
Охота с вертолётов
(Михаилу Шемякину)
Словно бритва рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный сезам,
Появились стрелки, на помине легки, –
И взлетели стрекозы с протухшей реки,
И потеха пошла – в две руки, в две руки!
Вы легли на живот и убрали клыки.
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
Чуял волчие ямы подушками лап;
Тот, кого даже пуля догнать не могла б, –
Тоже в страхе взопрел и прилёг – и ослаб.
Чтобы жизнь улыбалась волкам – не слыхал, –
Зря мы любим её, однолюбы.
Вот у смерти – красивый широкий оскал
И здоровые, крепкие зубы.
Улыбнёмся же волчей ухмылкой врагу –
Псам ещё не намылены холки!
Но – на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,
К небесам удивлённые морды задрав:
Либо с неба возмездье на нас пролилось,
Либо света конец – и в мозгах перекос, –
Только били нас в рост из железных стрекоз.
Кровью вымокли мы под свинцовым дождём –
И смирились, решив: всё равно не уйдём!
Животами горячими плавили снег.
Эту бойню затеял не Бог – человек:
Улетающим – влёт, убегающим – в бег...
Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,
В равной сваре – за нами удача.
Волки мы – хороша наша волчая жизнь,
Вы собаки – и смерть вам собачья!
Улыбнёмся же волчей ухмылкой врагу,
Чтобы в корне пресечь кривотолки.
Но – на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
К лесу – там хоть немногих из вас сберегу!
К лесу, волки, – труднее убить на бегу!
Уносите же ноги, спасайте щенков!
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души волков.
Те, кто жив, затаились на том берегу.
Что могу я один? Ничего не могу!
Отказали глаза, притупилось чутьё...
Где вы, волки, былое лесное зверьё,
Где же ты, желтоглазое племя моё?!
...Я живу, но теперь окружают меня
Звери, волчих не знавшие кличей, –
Это псы, отдалённая наша родня,
Мы их раньше считали добычей.
Улыбаюсь я волчей ухмылкой врагу,
Обнажаю гнилые осколки.
Но – на татуированном кровью снегу
Тает роспись: мы больше не волки!
1978
Смотрины
(В. Золотухину и Б. Можаеву)
Там у соседа – пир горой,
И гость – солидный, налитой,
Ну а хозяйка – хвост трубой –
Идёт к подвалам, –
В замок врезаются ключи,
И вынимаются харчи;
И с тягой ладится в печи,
И с поддувалом.
А у меня – сплошные передряги:
То в огороде недород, то скот падёт,
То печь чадит от нехорошей тяги,
А то щеку на сторону ведёт.
Там у соседей мясо в щах –
На всю деревню хруст в хрящах,
И дочь – невеста, вся в прыщах, –
Дозрела, значит.
Смотрины, стало быть, у них –
На сто рублей гостей одних,
И даже тощенький жених
Поёт и скачет.
А у меня цепные псы взбесились –
Средь ночи с лая перешли на вой,
И на ногах моих мозоли прохудились
От топотни по комнате пустой.
Ох, у соседей быстро пьют!
А что не пить, когда дают?
А что не петь, когда уют
И не накладно?
А тут, вон, баба на сносях,
Гусей некормленных косяк...
Но дело даже не в гусях, –
А всё неладно.
Тут у меня постены появились,
Я их гоню и так и сяк – они опять,
Да в неудобном месте чирей вылез –
Пора пахать, а тут – ни сесть ни встать.
Сосед малёночка прислал –
Он от щедрот меня позвал, –
Ну, я, понятно, отказал,
А он – сначала.
Должно, литровую огрел –
Ну и, конечно, подобрел...
И я пошёл – попил, поел, –
Не полегчало.
И посредине этого разгула
Я пошептал на ухо жениху –
И жениха, как будто ветром сдуло, –
Невеста, вон, рыдает наверху.
Сосед орёт, что он – народ,
Что основной закон блюдёт:
Что – кто не ест, тот и не пьёт, –
И выпил, кстати.
Все сразу повскакали с мест,
Но тут малец с поправкой влез:
"Кто не работает – не ест, –
Ты спутал, батя!"
А я сидел с засаленною трёшкой,
Чтоб завтра гнать похмелие моё,
В обнимочку с обшарпанной гармошкой –
Меня и пригласили за неё.
Сосед другую литру съел –
И осовел, и опсовел.
Он захотел, чтоб я попел, –
Зря, что ль, поили?!
Меня схватили за бока
Два здоровенных мужика:
"Играй, паскуда, пой, пока
Не удавили!"
Уже дошло веселие до точки,
Уже невесту тискали тайком –
И я запел про светлые денёчки,
"Когда служил на почте ямщиком".
Потом у них была уха
И заливные потроха,
Потом поймали жениха
И долго били,
Потом пошли плясать в избе,
Потом дрались не по злобе –
И всё хорошее в себе
Доистребили.
А я стонал в углу болотной выпью,
Набычась, а потом и подбочась, –
И думал я: а с кем я завтра выпью
Из тех, с которыми я пью сейчас?!
Наутро там всегда покой,
И хлебный мякиш за щекой,
И без похмелья перепой,
Еды навалом,
Никто не лается в сердцах,
Собачка мается в сенцах,
И печка – в синих изразцах
И с поддувалом.
А у меня – и в ясную погоду
Хмарь на душе, которая горит, –
Хлебаю я колодезную воду,
Чиню гармошку, и жена корит.
1973
Антисемиты
Зачем мне считаться шпаной и бандитом –
Не лучше ль податься мне в антисемиты:
На их стороне хоть и нету законов, –
Поддержка и энтузиазм миллионов.
Решил я – и, значит, кому-то быть битым.
Но надо ж узнать, кто такие семиты, –
А вдруг это очень приличные люди,
А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет!
Но друг и учитель – алкаш в бакалее –
Сказал, что семиты – простые евреи.
Да это ж такое везение, братцы, –
Теперь я спокоен – чего мне бояться!
Я долго крепился, ведь благоговейно
Всегда относился к Альберту Эйнштейну.
Народ мне простит, но спрошу я невольно:
Куда отнести мне Абрама Линкольна?
Средь них – пострадавший от Сталина Каплер,
Средь них – уважаемый мной Чарли Чаплин,
Мой друг Рабинович и жертвы фашизма,
И даже основоположник марксизма.
Но тот же алкаш мне сказал после дельца,
Что пьют они кровь христианских младенцев;
И как-то в пивной мне ребяты сказали,
Что очень давно они бога распяли!
Им кровушки надо – они по запарке
Замучили, гады, слона в зоопарке!
Украли, я знаю, они у народа
Весь хлеб урожая минувшего года!
По Курской, Казанской железной дороге
Построили дачи – живут там как боги...
На всё я готов – на разбой и насилье, -
И бью я жидов – и спасаю Россию!
1964
Енгибарову – от зрителей
Шут был вор: он воровал минуты –
Грустные минуты, тут и там, –
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами
В иногда дурацком колпаке.
Зритель наш шутами избалован –
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: "Да разве это клоун!
Если клоун – должен быть смешной!"
Вот и мы... Пока мы вслух ворчали:
"Вышел на арену – так смеши!" –
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.
Мы опять в сомненье – век двадцатый:
Цирк у нас, конечно, мировой, –
Клоун, правда, слишком мрачноватый –
Невесёлый клоун, не живой.
Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.
Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал, –
Горе наше брал он на себя.
Только – балагуря, тараторя –
Всё грустнее становился мим:
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.
Тяжелы печали, ощутимы –
Шут сгибался в световом кольце, –
Делались всё горше пантомимы,
И морщины – глубже на лице.
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас –
Будто обезболивал нам роды, –
А себе – защиты не припас.
Мы теперь без боли хохотали,
Весело по нашим временам:
Ах, как нас приятно обокрали –
Взяли то, что так мешало нам!
Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая своё.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами её.
Злое наше вынес добрый гений
За кулисы – вот нам и смешно.
Вдруг – весь рой украденных мгновений
В нем сосредоточился в одно.
В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь – и тишина...
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего – и сломана спина.
Зрители – и люди между ними –
Думали: вот пьяница упал...
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался – и переиграл.
Он застыл – не где-то, не за морем –
Возле нас, как бы прилёг, устав, –
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав. !!!
Я шагал вперёд неукротимо,
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк – уже не пантомима:
Смерть была – царица пантомим!
Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты –
Грустные минуты у людей.
Многие из нас бахвальства ради
Не давались: проживём и так!
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно – на руках...
Сгинул, канул он – как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?..
Только я колпак ему – придумал, –
Этот клоун был без колпака.
1972
Памяти Василия Шукшина
Ещё – ни холодов, ни льдин,
Земля тепла, красна калина, –
А в землю лёг ещё один
На Новодевичьем мужчина.
Должно быть он примет не знал, –
Народец праздный суесловит: –
Смерть тех из нас всех прежде ловит,
Кто понарошку умирал.
Коль так, Макарыч, – не спеши,
Спусти колки, ослабь зажимы,
Пересними, перепиши,
Переиграй, – останься живым!
Но, в слёзы мужиков вгоняя,
Он пулю в животе понёс,
Припал к земле, как верный пёс...
А рядом куст калины рос –
Калина красная такая.
Смерть самых лучших намечает –
И дёргает по одному.
Такой наш брат ушёл во тьму! –
Не поздоровилось ему, –
Не буйствует и не скучает.
А был бы “Разин” в этот год...
Натура где? Онега? Нарочь?
Всё – печки-лавочки, Макарыч, –
Такой твой парень не живёт!
Вот после временной заминки
Рок процедил через губy:
“Снять со скуластого табу –
За то, что он видал в гробу
Все панихиды и поминки.
Того, с большой душою в теле
И с тяжким грузом на горбу, –
Чтоб не испытывал судьбу, –
Взять утром тёпленьким с постели!”
И после непременной бани,
Чист перед богом и тверЫз,
Вдруг взял да умер он всерьёз –
Решительней, чем на экране.
1974
Песня о вещей Кассандре
Оставалась неприступною твердыней,
Но троянцы не поверили Кассандре, –
Троя, может быть, стояла б и поныне.
Без умолку безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев –
Во все века сжигали люди на кострах.
И в ночь, когда из чрева лошади на Трою
Спустилась смерть, как и положено, крылата,
Над избиваемой безумною толпою
Кто-то крикнул: "Это ведьма виновата!"
Без умолку безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев –
Во все века сжигали люди на кострах.
И в эту ночь, и в эту смерть, и в эту смуту,
Когда сбылись все предсказания на славу,
Толпа нашла бы подходящую минуту,
Чтоб учинить свою привычную расправу.
Без устали безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев –
Во все века сжигали люди на кострах.
Конец простой – хоть не обычный, но досадный:
Какой-то грек нашёл Кассандрину обитель, –
И начал пользоваться ей не как Кассандрой,
А как простой и ненасытный победитель.
Без умолку безумная девица
Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"
Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев –
Во все века сжигали люди на кострах.
1967
Притча о Правде и Лжи
(Булату Окуджаве)
Нежная Правда в красивых одеждах ходила,
Принарядившись для сирых, блаженных, калек, –
Грубая Ложь эту Правду к себе заманила:
Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.
И легковерная Правда спокойно уснула,
Слюни пустила и разулыбалась во сне, –
Грубая Ложь на себя одеяло стянула,
В Правду впилась – и осталась довольна вполне.
И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью:
Баба как баба, и что её ради радеть?! –
Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, –
Если, конечно, и ту и другую раздеть.
Выплела ловко из кос золотистые ленты
И прихватила одежды, примерив на глаз;
Деньги взяла, и часы, и ещё документы, –
Сплюнула, грязно ругнулась – и вон подалась.
Только к утру обнаружила Правда пропажу –
И подивилась, себя оглядев делово:
Кто-то уже, раздобыв где-то чёрную сажу,
Вымазал чистую Правду, а так – ничего.
Правда смеялась, когда в неё камни бросали:
“Ложь это всё, и на Лжи – одеянье моё...”
Двое блаженных калек протокол составляли
И обзывали дурными словами её.
Стервой ругали её, и похуже, чем стервой,
Мазали глиной, спустили дворового пса...
“Духу чтоб не было, – на километр сто первый
Выселить, выслать за двадцать четыре часа!”
Тот протокол заключался обидной тирадой,
(Кстати, навесили Правде чужие дела):
Дескать, какая-то мразь называется Правдой,
Ну а сама – пропилась, проспалась догола.
Чистая Правда божилась, клялась и рыдала,
Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, –
Грязная Ложь чистокровную лошадь украла –
И ускакала на длинных и тонких ногах.
Некий чудак и поныне за Правду воюет, –
Правда, в речах его правды – на ломаный грош:
“Чистая Правда со временем восторжествует, –
Если проделает то же, что явная Ложь!”
Часто, разлив по сто семьдесят граммов на брата,
Даже не знаешь, куда на ночлег попадёшь.
Могут раздеть, – это чистая правда, ребята, –
Глядь – а штаны твои носит коварная Ложь.
Глядь – на часы твои смотрит коварная Ложь.
Глядь – а конем твоим правит коварная Ложь.
1977
О фатальных датах и цифрах
(Моим друзьям – поэтам)
А если в точный срок, так – в полной мере:
На цифре 26 один шагнул под пистолет,
Другой же – в петлю слазил в "Англетере".
А в 33 Христу – он был поэт, он говорил:
"Да не убий!" Убьёшь – везде найду, мол.
Но – гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
Чтоб не писал и чтобы меньше думал.
С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, –
Вот и сейчас – как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль
И Маяковский лёг виском на дуло.
Задержимся на цифре 37! Коварен Бог –
Ребром вопрос поставил: или – или!
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, –
А нынешние – как-то проскочили.
Дуэль не состоялась или – перенесена,
А в 33 распяли, но – не сильно,
А в 37 – не кровь, да что там кровь! – и седина
Испачкала виски не так обильно.
“Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа?”
Терпенье, психопаты и кликуши!
Поэты ходят пятками по лезвию ножа –
И режут в кровь свои босые души!
На слово "длинношеее" в конце пришлось три "е", –
Укоротить поэта! – вывод ясен, –
И нож в него! – но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен!
Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, –
Томитесь, как наложницы в гареме!
Срок жизни увеличился – и, может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время!
1971
Кони привередливые
Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю
Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю...
Что-то воздуху мне мало – ветер пью, туман глотаю, –
Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Вы тугую не слушайте плеть!
Но что-то кони мне попались привередливые –
И дожить не успел, мне допеть не успеть.
Я коней напою,
я куплет допою –
Хоть мгновенье ещё постою
на краю...
Сгину я – меня пушинкой ураган сметёт с ладони,
И в санях меня галопом повлекут по снегу утром, –
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони,
Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Не указчики вам кнут и плеть.
Но что-то кони мне попались привередливые –
И дожить не успел, мне допеть не успеть.
Я коней напою,
я куплет допою –
Хоть немного ещё постою
на краю...
Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий, –
Что ж там ангелы поют такими злыми голосами?!
Или это колокольчик весь зашёлся от рыданий,
Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?!
Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь!
Но что-то кони мне достались привередливые...
Коль дожить не успел, так хотя бы – допеть!
Я коней напою,
я куплет допою –
Хоть мгновенье ещё постою
на краю...
1972
Горизонт
Чтоб не было следов, повсюду подмели...
Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте:
Мой финиш – горизонт, а лента – край земли, –
Я должен первым быть на горизонте!
Условия пари одобрили не все –
И руки разбивали неохотно.
Условье таково: чтоб ехать – по шоссе,
И только по шоссе – бесповоротно.
Наматываю мили на кардан
И еду параллельно проводам, –
Но то и дело тень перед мотором –
То чёрный кот, то кто-то в чём-то чёрном.
Я знаю – мне не раз в колёса палки ткнут.
Догадываюсь, в чём и как меня обманут.
Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут
И где через дорогу трос натянут.
Но стрелки я топлю – на этих скоростях
Песчинка обретает силу пули, –
И я сжимаю руль до судорог в кистях –
Успеть, пока болты не затянули!
Наматываю мили на кардан
И еду вертикально к проводам, –
Завинчивают гайки, – побыстрее! –
Не то поднимут трос как раз где шея.
И плавится асфальт, протекторы кипят,
Под ложечкой сосёт от близости развязки.
Я голой грудью рву натянутый канат, –
Я жив – снимите чёрные повязки!
Кто вынудил меня на жёсткое пари –
Нечистоплотны в споре и расчётах.
Азарт меня пьянит, но, как ни говори,
Я торможу на скользких поворотах.
Наматываю мили на кардан
Назло канатам, тросам, проводам, –
Вы только проигравших урезоньте,
Когда я появлюсь на горизонте!
Мой финиш – горизонт – по-прежнему далёк,
Я ленту не порвал, но я покончил с тросом, –
Канат не пересёк мой шейный позвонок,
Но из кустов стреляют по колёсам.
Меня ведь не рубли на гонку завели, –
Меня просили: "Миг не проворонь ты –
Узнай, а есть предел – там, на краю земли,
И – можно ли раздвинуть горизонты?"
Наматываю мили на кардан
И пулю в скат влепить себе не дам.
Но тормоза отказывают, – кода! –
Я горизонт промахиваю с хода!
1971
Райские яблоки
Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем, –
Как бы так угадать, чтоб не сам – чтобы в спину ножом:
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, –
Не скажу про живых, а покойников мы бережём.
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок –
И ударит душа на ворованных клячах в галоп,
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок...
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Прискакали – гляжу – пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел.
Как ржанёт коренной! Я смирил его ласковым словом,
Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплёл.
Седовласый старик слишком долго возился с засовом –
И кряхтел и ворчал, и не смог отворить – и ушёл.
И измученный люд не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.
Здесь малина, братва, – нас встречают малиновым звоном!
Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.
Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?!
Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб, –
Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок...
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:
Это Пётр Святой – он апостол, а я – остолоп.
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженных яблок...
Но сады сторожат – и убит я без промаха в лоб.
И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых, –
Кони просят овсу, но и я закусил удила.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок
Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала!
1978
Баллада о Любви
Когда вода Всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На сушу тихо выбралась Любовь –
И растворилась в воздухе до срока,
А срока было – сорок сороков...
И чудаки – ещё такие есть –
Вдыхают полной грудью эту смесь,
И ни наград не ждут, ни наказанья, –
И, думая, что дышат просто так,
Они внезапно попадают в такт
Такого же – неровного – дыханья.
Я поля влюблённым постелю –
Пусть поют во сне и наяву!..
Я дышу, и значит – я люблю!
Я люблю, и значит – я живу!
И много будет странствий и скитаний:
Страна Любви – великая страна!
И с рыцарей своих – для испытаний –
Всё строже станет спрашивать она:
Потребует разлук и расстояний,
Лишит покоя, отдыха и сна...
Но вспять безумцев не поворотить –
Они уже согласны заплатить:
Любой ценой – и жизнью бы рискнули, –
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули.
Я поля влюблённым постелю –
Пусть поют во сне и наяву!..
Я дышу, и значит – я люблю!
Я люблю, и значит – я живу!
Но многих захлебнувшихся любовью
Не докричишься – сколько ни зови, –
Им счёт ведут молва и пустословье,
Но этот счёт замешан на крови.
А мы поставим свечи в изголовье
Погибших от невиданной любви...
И душам их дано бродить в цветах,
Их голосам дано сливаться в такт,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться – со вздохом на устах –
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрёстках мирозданья.
Свежий ветер избранных пьянил,
С ног сбивал, из мёртвых воскрешал, –
Потому что если не любил –
Значит, и не жил, и не дышал!
1975
Две судьбы
Жил я славно в первой трети
Двадцать лет на белом свете -
по учению,
Жил бездумно, но при деле,
Плыл, куда глаза глядели, -
по течению.
Думал - вот она, награда, -
Ведь ни веслами не надо,
ни ладонями.
Комары, слепни да осы
Донимали, кровососы,
да не доняли.
Слышал с берега в начале -
Мне о помощи кричали,
о спасении.
Не дождались, бедолаги, -
Я лежал, чумной от браги,
в отключении.
Заскрипит ли в повороте,
Завернёт в водовороте -
я не слушаю.
То разуюсь, то обуюсь,
На себя в воде любуюсь -
брагу кушаю.
И пока я наслаждался,
Пал туман и оказался
в гиблом месте я, -
И огромная старуха
Хохотнула прямо в ухо,
злая бестия.
Я кричу, - не слышу крика,
Не вяжу от страха лыка,
вижу плохо я,
На ветру меня качает...
- Кто здесь?- Слышу - отвечает:
- “Я, Нелёгкая!
Брось креститься, причитая, -
Не спасет тебя святая
Богородица:
Кто рули и вёсла бросит,
Тех Нелёгкая заносит -
так уж водится!” -
И с одышкой, ожиреньем
Ломит, тварь, по пням, кореньям
тяжкой поступью.
Я впотьмах ищу дорогу,
Но уж брагу понемногу -
только по сту пью.
Вдруг навстречу мне - живая,
Колченогая, кривая,
морда хитрая.
“Не горюй, - кричит, - болезный,
Горемыка мой нетрезвый, -
слёзы вытру я!” -
Взвыл я, ворот разрывая,
“Вывози меня Кривая -
я на привязи!
Мне плевать, что кривобока,
Криворука, кривоока, -
только вывези!”
Влез на горб к ней с перепугу, -
Но Кривая шла по кругу -
ноги разные.
Падал я и полз на брюхе -
И хихикали старухи
безобразные.
Не до жиру - быть бы живым, -
Много горя над обрывом,
а в обрыве - зла.
“Слышь, Кривая, четверть ставлю -
Кривизну твою исправлю,
раз не вывезла!”
“Ты, Нелёгкая, маманя!
Хочешь Истины в стакане -
на лечение?
Тяжело же столько весить,
А хлебнёшь стаканов десять -
облегчение!”
И припали две старухи
Ко бутыли медовухи -
пьянь с ханыгою, -
Я пока за кочки прячусь,
К бережку тихонько пячусь -
с кручи прыгаю.
Огляделся - лодка рядом, -
А за мною по корягам,
дико охая,
Припустились, подвывая,
Две судьбы мои -
Кривая да Нелёгкая.
Грёб до умопомрачения,
Правил против ли теченья,
на стремнину ли, -
А Нелёгкая с Кривою
От досады, с перепою
там и сгинули.
1976
Корабли постоят...
Корабли постоят – и ложатся на курс, –
Но они возвращаются сквозь непогоды...
Не пройдёт и полгода – и я появлюсь, –
Чтобы снова уйти,
чтобы снова уйти на полгода.
Возвращаются все – кроме лучших друзей,
Кроме самых любимых и преданных женщин.
Возвращаются все – кроме тех, кто нужней, –
Я не верю судьбе,
я не верю судьбе, а себе – ещё меньше.
Но мне хочется верить, что это не так,
Что сжигать корабли скоро выйдет из моды.
Я, конечно, вернусь – весь в друзьях и делах –
Я, конечно, спою,
я, конечно, спою, – не пройдёт и полгода.
1967
Комментарии
Отправить комментарий