ДОЛЬСКИЙ  АЛЕКСАНДР

Посещение маленького принца
Одиночество
Исполнение желаний
Воры
Ни шагу назад
Две женщины
Ложь
Баллада о мороженом
Мой друг Володька Берсенёв
Ладони на глазах
Оглянись не во гневе
Нищий шимми-блюз
В ритме Босса-новы
Уходите

Четыре ангела

Посещение маленького принца

"Малыш, я хочу ещё послушать,

как ты смеёшься..."

Антуан де Сент Экзюпери    

Был поздний вечер, дождь. И вдруг,
Я слышу в двери лёгкий стук...
В такое время уж пусты дороги,
И путники уже не те...
Я отворил и в темноте
Стоял мальчишка светлый на пороге.

Мне нужен друг – сказал он мне.
Ты видел звёзды в вышине?
Они огромные для тех, кто с ними рядом!
А я один, и там вдали,
В дорогах – годы от Земли,
Мне для кого-то быть огромным тоже надо.

Я ждал тебя давно, малыш,
Входи, ну что же ты стоишь?
Через порог привычек и сомнений
Я сам к тебе боюсь шагнуть,
Я не решаюсь, дальний путь
Вначале лёгок, дальше не по мне он.

Мы сами мир свой создадим,
Представим солнце, звёздный дым,
Любовь себе придумаем в полмира,
И журавлями в облака
Надежды пустим, а пока
Входи, мы потолкуем, друг мой милый.

- Но ты качаешь головой,
Ты недоволен, мальчик мой,
Что неделимое хочу делить на части.
Зачем придумывать другой,
Когда под радугой – дугой
Прекрасный мир дождей и слёз, и счастья!?

И лучше пусть измена вновь,
Чем вечная полулюбовь,
И лучше уж ползком, чем без движенья...
Пусть я весь мир не облечу –
Летать и падать я хочу,
И вновь летать сквозь силы притяженья!

1959 г.

Одиночество

Холодный взгляд любовь таит
И красота гнетёт и дразнит...
Прекрасны волосы твои,
Но одиночество прекрасней.
Изящней рук на свете нет,
Туман зелёных глаз опасен.
В тебе всё музыка и свет,
Но одиночество прекрасней.

С тобою дни равны годам,
Ты утомляешь, словно праздник.
Я за тебя и жизнь отдам,
Но одиночество прекрасней.
Тебе идёт любой наряд,
Ты каждый день бываешь разной.
Счастливчик – люди говорят,
Но одиночество прекрасней.

Не видеть добрых глаз твоих –
Нет для меня страшнее казни,
Мои печали – на двоих,
Но одиночество прекрасней.
Твоих речей виолончель
Во мне всегда звучит, не гаснет...
С тобою быть – вот жизни цель,
Но одиночество прекрасней.

1962 г.

Исполнение желаний

Мне звезда упала на ладошку.
Я её спросил – Откуда ты?
– Дайте мне передохнуть немножко,
Я с такой летела высоты.

А потом добавила сверкая,
Словно колокольчик прозвенел:
– Не смотрите, что невелика я...
Может быть великим мой удел.

Вам необходимо только вспомнить,
Что для Вас важней всего на свете.
Я могу желание исполнить,
Путь неблизкий завершая этим.

Знаю я, что мне необходимо,
Мне не нужно долго вспоминать.
Я хочу любить и быть любимым,
Я хочу, чтоб не болела мать,

Чтоб на нашей горестной планете
Только звёзды падали с небес,
Были все доверчивы, как дети,
И любили дождь, цветы и лес,

Чтоб траву, как встарь, косой косили,
Каждый день летали до Луны,
Чтобы женщин на руках носили,
Не было болезней и войны,

Чтобы дружба не была обузой,
Чтобы верность в тягость не была,
Чтобы старость не тяжёлым грузом –
Мудростью бы на сердце легла.

Чтобы у костра пропахнув дымом
Эту песню тихо напевать...
А ещё хочу я быть любимым
И хочу, чтоб не болела мать.

Говорил я долго, но напрасно.
Долго, слишком долго говорил...
Не ответив мне звезда погасла,
Было у неё не много сил.

1962 г.

Воры

Там, где надо и не надо
Ходят чёрт-те знает кто.
Ловят души, роют клады,
Могут своровать пальто.
Всё, что могут сделать руки
И придумать голова –
Всё воруют – мысли, брюки
И хорошие слова.
Одурачат и обманут,
На других свалив вину,
Всё обчистят – и карманы,
И квартиру, и страну.

Всё, чего достигли люди
Вдохновеньем и трудом,
Поднеси им, как на блюде
И плати за них потом.
Переловят в водах мутных
Всех белуг и осетров,
Украдут прозренье мудрых,
Ум последний дураков.
В дом чужой войдут злодеи
Ясным днём, не в тишине,
Свистнут музыку, идеи
И любовь к родной стране.

Коммунисты, либералы,
Демократы и попы –
Все, кого повыбирали, –
Рукосуи и жлобы.
И при помощи обмана,
Взяток, горя и смертей –
Всё из нашего кармана,
От семьи и от детей,
Вынимает, отнимает
Этот новый русский класс,
И затылком понимает,
Как опасно грабит нас.

Губернаторы и мэры,
Депутаты и чины –
Это воры разной меры,
Но большой величины.
У народа зябнут ноги,
Не поесть и не поддать,
А у них полны чертоги –
Благовонь и благодать.
Посреди чумы пируют,
Усадив за стол шпану.
Сыновей у нас воруют,
Чтоб продать их на войну.

И чем мельче вор убогий,
Тем его заметней грех.
Кто и так имеет много,
Тот ворует больше всех.
Как мне хочется поверить,
Что исчезнет этот сор,
Но покуда есть тетеря –
На него найдётся вор.
Хоть порода их нетленна,
Есть одна отрада нам –
Энтропию во Вселенной
Не прибрать пока к рукам!

На минуту прекратите разговоры,
Оглянитесь – и какой бы ни был час,
Вы увидите, что воры, воры, воры
Окружают, окружают тихо вас.

1969-95 г.

Ни шагу назад

Приказ «Назад ни шагу!» был жесток.
Оглянешься, шагнёшь назад – и крышка.
И целит в спину твой родной восток,
Сергей с Урала, из Сибири Мишка...

Они лежат за ельником в воде.
И синими бессонными глазами
Их видит лейтенант НКВД,
А сам на мушке опера с усами.

Тот лейтенант, серьёзный и прямой,
Он видит всё, но ему мало, мало...
И красный ромбик с жёлтою каймой,
Как вещий сон, тревожит генерала.

И генерала вызовут туда,
Откуда автор страшного приказа
Следит за всеми и не без труда
Искореняет трусости заразу.

Атака... И солдат, покуда цел,
Идёт на немца твёрдо, без оглядки.
И немец взял солдата на прицел,
И русский сзади целит под лопатку.

Земли моей и гордость, и краса,
Великий воин, умирал, как жил он,
И от чужого рабства нас спасал,
Чтоб собственное было нерушимо.

1974-1982 г.

Две женщины

Две женщины – одна светла и величава,
Другая – утончённа и смугла.
Явились мне без зова, для начала
Расстроив мои мысли и дела.

Какой прекрасный случай и печальный -
Я не достоин ни одной из них,
Их чистоты – высокой, изначальной...
Но я люблю, и сразу их двоих.

Как юность нам с небрежной простотою
Дарует единенье душ и тел,
Так зрелость уязвима красотою
И чувствует сближению предел.

Ни слова лишнего, ни жеста, ни касанья,
А лишь случайный, робкий взгляд стремглав,
Но исподволь глубокое вниманье
К великой сути их простых забав.

Что блага все, что вера и что слава?
Когда б на них двоих я променять всё смог...
Двоих люблю – но разве это слабость?
И Зевс вот так страдал – а он был Бог.

И стал я им служить, и жизнь я строю,
Как их капризы мне велят порой.
Назвал я Музыку – любимою сестрою,
Поэзию – любимейшей сестрой.

Ложь

Я долго внимательно слушал, и от вранья еле жив.
Смертельно опасной кривды скопилось невпроворот
Но лгуны иногда, опомнясь, кричат, мол, "довольно лжи!"
Попробуй, скажи им правду – и тебе затыкают рот.

Лгут родители детям, дети родителям лгут.
Жёнам - мужья, а друга легко облапошит друг.
В лицо начальника преданно смотрит наглец и плут.
Один начальник другого охотно берёт на испуг.

А тем немногим, ничтожно немногим,
Стремящимся правду найти,
Или тихо ломают ноги,
Или перекрывают пути.

Заводят иные писаки, поднаторев в рублях,
Песенку о морали, о скромности канитель,
Актёры путают фразы в заученных наспех ролях,
Искусство налог на глупость возводит в конечную цель.

Ложь большая и маленькая, сытая и убогая,
Частная и всеобщая свершают гигантский труд.
И селятся в наших квартирах, где правда живёт однобокая,
И как элементы комфорта семейный уют создают.

А тех немногих, ничтожно немногих,
В которых свет истины есть,
Бросаем одних в дороге
И песни поём в их честь.

От зависти и по расчёту, от глупости и от лени,
Ложь подрезает крылья, застит просторы уму,
Живущий во лжи безмятежно достоин сожаленья,
Стоит презренья и смеха лгущий себе самому.

А барыгу и пустобая мало назвать лжецом.
Пугливость и деликатность – это твоя вина.
Но если ты выбрал драку – вперёд и не прячь лицо:
Вор и предатель жиреют на трусости нашей всегда.

А тех немногих, ничтожно немногих,
Желающих правду копнуть,
Считают чокнутыми в итоге,
Что в общем меняет суть,
Что в целом меняет суть,
Что в корне меняет суть.

Баллада о мороженом

На улице Шартажской было дело.
Я был тогда бедовым огольцом, 
Кастета не имел, но был я смелый,
С открытым, ненапуганным лицом.
Потом, когда я стал большой и гордый,
Я был уже запуган, как и ты,
В такие замечательные годы
Сексоты людям делали кранты.
Ну, в общем, как-то раз мы шли на дело,
Которое нам снилось уж давно,
И мама расколоть меня хотела,
Но я сказал ей, что пошёл в кино.
Тогда крутили за полночь киношку,
Где два бойца дружили на войне,
А мы другую выбрали дорожку,
Печальную и скользкую вполне.

Где ты, где ты, где ты, где ты, улица моя?
Это, это, это, это дальние края,
Давние приметы, былые времена,
Разбрелась по свету старая шпана.

Мы шли по тёплым улицам Свердловска,
И были наши совести чисты,
А из бараков драки отголоски
Неслись через акации кусты.
Нам попадались бывшие солдаты,
Кто с барышней, кто с новым костылём,
Мы были пред ними виноваты,
Но только мы тогда не знали, в чём.
И шла дорога наша до столовки,
Которая была почти кафе,
А там уже стоял фиксатый Вовка,
Затерянный в отцовских галифе.
Он нам сказал, что сторож дядя Толя
С бидона браги давит храпака,
И мы теперь, как нас не учат в школе,
Войти в таверну можем с чердака.

Где ты, где ты, где ты, где ты, улица моя?
Это, это, это, это дальние края,
Мода ли, привычка – чинарик в рукаве,
Кепочка-москвичка, клёши по траве.

Вошли мы в нищету столовских складов,
Как Кадочников, то есть, Кузнецов,
Входил в берлогу к гитлеровским гадам
С красивым добросовестным лицом,
А там стоял зелёный холодильник,
Как наша правда – прочный и большой,
И Колька Кучкильдин, достав напильник,
Открыл его не быстро, но с душой.
Мороженого было там на роту,
А может, на дивизию, и вот
Наелись мы и стало неохота,
Поскольку к пище не привык живот.
Потом мы повернули к отступленью,
И закурив на тёплом чердаке,
Нечаянно заснули в наслажденьи,
Измазанные в сладком молоке.

Где ты, где ты, где ты, где ты, улица моя?
Это, это, это, это дальние края,
Слова удалого терпкий перебор,
Мусор, да полова траченный фольклор.

А утром участковый дядя Вася,
Кряхтя и чертыхаясь, к нам залез,
С тех пор я понял истину, что счастье –
Наказанный глубокий интерес.
И мы слегли и нас зауважали,
А Колька был с простудой не знаком,
Поскольку жил всегда в сыром подвале,
В воде произрастая босиком.
Но воспаленье лёгких не проказа,
Глотал я стрептоцид и аспирин,
И кальцекс (ох и горький был, зараза,
хотя и проходил под сахарин). (1)
Я эти годы позабыть не в силах,
И шумный наш огромный старый двор.
Снесли наш дом, так много посносили,
Но это брат, особый разговор.

Где ты, где ты, где ты, где ты, улица моя?
Это, это, это, это дальние края,
Рваные карманы, мелкая плотва,
Пацаны-жиганы, робя, да братва.

(1) Сахарин - заменитель сахара - во много раз слаще сахара, но вреден.

Мой друг Володька Берсенёв

У Володьки Берсенёва возвратился отчим с фронта.
Ногу миной отхватило, руку срезал пулемёт.
Ядовитый был мужчина, без скандала и без понта,
Чуть чего – костыль хватает, по башке беззвучно бьёт.
А потом орёт: – Мамашу ты довёл до отощанья,
Жрал, небось, по обе пайки, беспардонный жеребец?
И такими этажами по двору идёт вещанье,
Что Володька взял и синькой отравился наконец.

Ох вы, клёны, клёны, клёны вдоль дороги!
Вы напомнили мне небыль или быль.
А дорога всегда от Бога,
От людей – пыль.

Но конечно санитары очень ловкие ребята,
И Володьку откачали, и мамаше дали спирт,
А Володькин бывший папа не хотел идти в солдаты,
Он начальник был огромный, или просто делал вид.
Он приехал на машине, но к Володькиной мамаше
Не зашёл в четыре метра, где безумный коллектив,
Находился в изумленьи от трагедии вчерашней,
И сказал: – Отдайте Вовку, если Вовка будет жив.

Ох ты время, время, время нашей жизни,
Превращаешься ты в память и печаль,
Возвращаешься в тоске и укоризне.
Ах, как жаль.

Но не хочет воскрешённый покидать четыре метра,
Ядовитого папашу и любимых корешей.
Говорит через окошко тише примуса и ветра:
– Уезжайте, бывший папа, здесь темно и много вшей.
А однажды у соседа, что живёт в дому тесовом
И содержит сад огромный, где ранетки и морковь,
Он и Женька драли репу и забор сломали новый,
И цепная псина Нера искусала Женьку в кровь.

Ах, папаня и маманя дорогие!
Как жестоки наши юные года!
Всё сначала бы – мы были бы другими.
Никогда!

Участковый дядя Вася к ним пришёл, сказал, что вора
Он отправит по этапу и бумажку дал на штраф.
Воевал он с батей рядом – стало ясно в разговоре,
Он забрал свою бумажку, хоть и знал, что был неправ.
И с тех пор, как этот Вовка избежал тюрьмы и смерти,
Он живёт вполне толково. Я писал ему, и он
Мне ответил, и напомнил его адрес на конверте
Наше сказочное детство, старый двор, как дивный сон.

Ох вы, травы, травы, травы золотые!
Ох ты, тихая, проточная вода!
Не печалься – мы остались молодые
Навсегда.

Он в начальники не вышел и детей своих не бросил
И живёт с женой хорошей, только вредной и больной,
А отец пропил протез и с костылём вторую осень
Отдыхает в Кисловодске, гордый сыном и страной.
– Приезжай, – мне пишет Вовка. – Встретим мы тебя по-царски,
Мама сделает пельмени и окрошку с огурцом.
Выслал я тебе рыбёшки и твоим мальчишкам цацки.
Понял я, что не удастся, и поплакал над письмом.

Помнишь неба светлосинюю кастрюлю,
И чаинки чёрных ласточек на дне.
Я годами ту картину караулю.
Не везёт мне.

Ладони на глазах

Я суетился, глупо жил, спешил в тоске и жажде,
Вдруг кто-то руки положил мне на глаза однажды.
Прохладное от глаз к вискам я чувствую касанье –
Узнать кого-то по рукам немое приказанье.

И я задумался на миг, качаясь как в вагоне, –
Мужчина, женщина, старик?.. неясные ладони...
Кто так уверен, что со мной был близок или дружен.
Что до сих пор в судьбе земной он мне зачем-то нужен?

Ах. это ты, мой старый друг, твоя повадка, точно!
Но нет... ладоней полукруг лежит легко, но прочно.
Да, вспомнил я, ведь ты ушёл не в лучший день и час мой.
В ладонях тёплых хорошо, и память тихо гаснет...

Теперь я понял – это ты! Откуда ты явилась?
Освободи от темноты, откройся, сделай милость!
Твоя вина. моя вина – забудь, и я забуду...
Ты? отгадал я! тишина... нет, не свершиться чуду.

Ах, это мама! мама, ты?! В ответ опять молчанье.
Заговорился. Темноты не видно окончанья.
С ума сошёл я, фантазёр, ведь ты скрестила руки
В краю лесов, в краю озёр на вечныя разлуки.

Невольно так себе я лгу с закрытыми глазами.
Нет! отгадать я не могу, скажите имя сами.
Ах, нет, не убирайте рук! я памяти внимаю
И слышу чей-то сердца стук, но чей? Не понимаю...

Кто так уверен, что со мной был близок или дружен.
Что до сих пор в судьбе земной он мне зачем-то нужен?..

1975 г.

Оглянись не во гневе

Быть может, придут долгожданные сроки,
И правда пройдётся по всем временам,
Чтоб в будущей жизни усвоить уроки
И помнить опричников по именам.
Сокрытый вельможа, чиновник-кропатель,
Кто, плоть надрывая, невинных травил,
Один был доносчик, другой был предатель,
Вот этот – завистник, а этот в крови.
И чтоб поминуть убиенные души,
Твердим имена, и не хватит свечей.
Но сон супостатов боимся нарушить.
Мы так уважаем своих палачей!

Легко и спокойно живут некрофилы,
И власть придержащей корявой рукой
Карают идеи, романы, и фильмы
И честь воздают только за упокой.
А мы говорим полуправду лукаво,
И, все имена опустив между строк,
Как будто себе оставляем мы право
Другим преподать этот чёрный урок.
Как вырваться нам из трусливого плена?
Так ждали в тридцатых визита в ночи.
О жертве скорбим, преклоняем колена,
И о подлеце мы стыдливо молчим,

Кто самых великих борцов уничтожил,
Почти обескровил науку и рать...
Мне облик его неприятен до дрожи,
Я имя его не хочу повторять.
И я умоляю: судите злодея,
И бросьте Фемиде на чаши весов
погибших сердца, оскверненье идеи
И все имена лизоблюдов и псов.
Не ради отмщенья, а ради надежды,
Что низость вовек не посмеет восстать,
И гений Российский не смогут невежды
Насиловать и поворачивать вспять.

Оглянись не во гневе, а в смущеньи и горести,
Не боясь от стыда и прозренья сгореть.
Назови свои беды по имени совести,
Чтобы их узнавать, если явятся впредь.

Нищий шимми-блюз

Давно он не мытый – в башке колтун! (1)
И кожа на морде, как в паху у слонихи...
И бьёт, с похмела, его тик-колотун...
Тиха! Тиха! Ти-ти – тиха!..

Граждане, нищие, мимо идут,
Но он, побираясь, не просит:
Глядит на асфальт, на окурки, на люд –
Ну, конечно, столько народу, кто-нибудь бросит!..

Когда наберётся во вшивый картуз –
На ночь поллитрового рая;
Бредёт зазеркальный, оборванный туз
В угол сарая, сарая, сарая...

Я – тоже – оставлю любимый мой труд,
И сяду в пыли перехода!
Пусть мимо несчастные люди идут
Годы, годы, годы, го-го-годы...

Я стану смотреть на подошву их ног,
На брюки, плевки и подковы –
Иначе в России я выжить не смог!
Что вы! Что вы? Ну, что, вы?!.

Нетрезвая радость – похмельный синдром
И близость родного народа!..
И льёт на меня что-то ангел ведром...
Это – Свобода! Свобода, свобо...
O, ye... блин...

(1) Колтун - осложнение болезни кожи на голове у нечистоплотных людей, при которой волосы слипаются в плотный ком.

В ритме Босса-новы

“Не знают умники таких

прекрасных снов...”

Ш. Бодлер    

Я глуп и потому невзгоды, неудачи
прощаю сам себе, как выигранный бой,
не стану я кроить судьбу свою иначе,
я не скучаю ни в толпе, ни сам с собой.
Я глуп и потому молчу, не возражаю,
когда меня винят и вешают ярлык,
за почести и чин не дал бы ни гроша я,
люблю я только то, к чему давно привык.
Я глуп и потому не вижу в наслажденьях
ни цели жизни и ни забытья,
и не меняю я ни жён, ни убеждений,
я глуп и потому, наверно, честен я.
Я глуп и потому я многим непонятен.
Наш век к стереотипам так привык,
а в логике моей так много белых пятен,
что умники со мной становятся в тупик.
Я глуп и потому по лужам допозна я
брожу, не замечая улиц и дворов.
Что вижу я во сне, как объяснить, не знаю,
Не видят умники таких прекрасных снов.

1969 г.

Болит у меня Россия ... 

Загляделся я вглубь голубейшего полога,
И навеки упали в глаза небеса.
Мне однажды луна зацепилась за голову
И оставила след свой в моих волосах.

Я ходил по доpогам России изъезженным
И твеpдил я великих поэтов стихи,
И шептали в ответ мне поля что-то нежное,
Ветеp в хpамах лесов отпускал мне гpехи.

Там, где сеpдце всегда носил я,
Где песни слагались в пути,
Болит у меня Россия
И лекаpя мне не найти.

Я в Рублевские лики смотpелся как в зеpкало,
Печенегов лукавых кpоил до седла,
В Hове-гоpоде меду отведывал теpпкого,
В кандалах на Уpале лил колокола.

От откpытий ума стал я идолом каменным,
От откpытий души стал я мягче тpавы,
И созвучья мои подходили устам иным
И отвеpгшие их были пpавы, увы.

Я смотpел только ввысь и впеpед, а не под ноги,
Был листвою тpавы и землею земли,
Все заботы ее и ошибки и подвиги
Чеpез сеpдце мое как болезни пpошли.

Если кланяюсь я, то без тихой покоpности,
И любовь и теpпенье даpю, не спеша.
И о Родине вечной, пpекpасной и гоpестной,
Буду петь я всегда, даже и не дыша.

Уходите

Предчувствуя горечь гонений 
на грани гражданской войны 
от имени всех поколений 
скажу я владельцам страны: 

Затем, чтоб избегнуть событий, 
что горе земле принесут, 
прошу Вас - совсем уходите, 
проигран с Историей Суд.

Наша нищая обитель 
Вас до тучности вскормила... 
Уходите, уходите 
от ветрила, от кормила. 

Вы жили всегда по закону, 
что против ума и любви, 
вождя поместив на икону, 
штандарты измазав в крови. 

Союзница вашему трону - 
Великая белая Вошь, 
и держит над вами корону 
Всеобщая Красная Ложь. 

Господа коммуноверцы, 
вы не любите России, 
вы её убили в Сердце, 
овладев в грязи насильно. 

Вглядитесь в российские лица - 
остатки от казней и войн... 
Кто видит - молчит и боится. 
Пусть кто-то, но только не он. 

И нету от вас покаянья 
ни в Москве, ни в убогой глуши 
заглавное ваше деянье - 
Чернобыль Российской Души. 

Ваше долгое правленье 
рушит души, рушит стены... 
Только мерзость запустенья 
входит в дом наш постепенно. 

Чудовища Босха наивны... 
Здесь вывернут мозг и нутро 
во имя Истории Дивной, 
сто раз измененной хитро. 

И царь, не владеющий русским, 
коряво и искренне врёт, 
и до смерти пьёт без закуски 
виновный в молчанье народ.

Не свидетель, но Святитель 
станет времени знаменьем... 
Уходите, уходите 
по разбросанным каменьям.

1982-1988 г.

ЧЕТЫРЕ АНГЕЛА

Четыре ангела мои
ко мне слетаются и спорят,
какой мне путь предначертать
и что вложить в уста для пенья,
распределяют по годам
минуты радости и горя
и чертят график на листе,
а в нём — болезни и терпенье.

Аллеи Павловска пусты,
и я иду по ним неспешно:
давно изученный пейзаж
и каждый раз неповторимый...
В такие светлые часы
легко забыть, что все мы грешны
и, может, ангелы грешны
и даже метят в серафимы.

Но вот один из них сказал:
— Ах, господа, какая мука!
Остановить его пора,
работать трудно на ходу.
Другой ответил: — Не спеши,
ведь скоро ждёт его разлука,
а третий робко произнёс,
что видит и ещё беду.

Четвертый, самый молодой,
на сына моего похожий,
сказал и белою рукой
коснулся грустного лица:
— Он будет часто умирать,
чтоб чью-то совесть растревожить,
он должен боль и грех познать,
чтоб успокаивать сердца.

А я не слышал тех речей
и брёл без цели, наудачу,
и от хранителей моих
не ждал решительных идей.
И смолк негромкий разговор,
я их, наверно, озадачил,
поскольку плакал без причин,
представив Землю и людей.

Берегу я, как могу я, и храню
и почитаю, как родителей,
птицу-Жалость, птицу-Верность,
птицу-Горестную Совесть,
птицу-Честь...
От обиды улетают, от обмана умирают
эти преданные Ангелы-хранители.
Лишь они на слабых крыльях
могут жизнь мою пронесть.