СЛУЦКИЙ  БОРИС

Бог

Про евреев

Хозяин

Как убивали мою бабку!

Голос друга

Слишком юный для лагеря...

Бог (1)

Мы все ходили под богом.

У бога под самым боком.

Он жил не в небесной дали,

Его иногда видали

Живого. На Мавзолее.

Он был умнее и злее

Того - иного, другого,

По имени Иегова...

Мы все ходили под богом.

У бога под самым боком.

Однажды я шёл Арбатом,

Бог ехал в пяти машинах.

От страха почти горбата

В своих пальтишках мышиных

Рядом дрожала охрана.

Было поздно и рано.

Серело. Брезжило утро.

Он глянул жёстоко, - мудро

Своим всевидящим оком,

Всепроницающим взглядом.

Мы все ходили под богом.

С богом почти что рядом.

(1) Сталин.

Про евреев

Евреи хлеба не сеют,

Евреи в лавках торгуют,

Евреи раньше лысеют,

Евреи больше воруют.

Евреи - люди лихие,

Они солдаты плохие:

Иван воюет в окопе,

Абрам торгует в рабкопе.

Я всё это слышал с детства,

Скоро совсем постарею,

Но всё никуда не деться

От крика: «Евреи, евреи!»

Не торговавши ни разу,

Не воровавши ни разу,

Ношу в себе, как заразу,

Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,

Чтоб говорили нелживо:

«Евреев не убивало!

Все воротились живы!»

Хозяин (1)

А мой хозяин не любил меня.

Не знал меня, не слышал и не видел,

но всё-таки боялся как огня

и сумрачно, угрюмо ненавидел.

Когда пред ним я голову склонял -

ему казалось, я улыбку прячу.

Когда меня он плакать заставлял -

ему казалось, я притворно плачу.

А я всю жизнь работал на него,

ложился поздно, поднимался рано,

любил его и за него был ранен.

Но мне не помогало ничего.

А я всю жизнь возил его портрет,

в землянке вешал и в палатке вешал,

смотрел, смотрел, не уставал смотреть.

И с каждым годом мне всё реже, реже

обидною казалась нелюбовь.

И ныне настроенья мне не губит

тот явный факт, что испокон веков

таких, как я, хозяева не любят.

(1) Сталин.

1954 г.

Как убивали мою бабку!

Мою бабку убивали так:

Утром к зданию горбанка

Подошёл танк.

Сто пятьдесят евреев города,

Лёгкие

от годовалого голода,

Бледные

        от предсмертной тоски

Пришли туда, неся узелки.

Юные немцы и полицаи

Бодро теснили старух, стариков

И повели, котелками бряцая,

За город повели,

                 далеко.

А бабка, маленькая, словно атом,

Семидесятилетняя бабка моя

Крыла немцев,

Ругала матом,

Кричала немцам о том, где я.

Она кричала: «Мой внук на фронте.

Вы только посмейте,

Только троньте!

Слышите,

         наша пальба слышна!»

Бабка плакала и кричала.

Шла. Опять начинала сначала

Кричать.

Из каждого окна

Шумели Ивановны, Андреевны,

Плакали Сидоровны, Петровны:

«Держись, Полина Матвеевна!

Кричи на них! Иди ровно!»

Они шумели: «Ой, що робыть

З отым нимцем, нашим ворогом!»

И немцам

         бабку

               пришлось убить

Досрочно,

          пока ещё шли городом.

Пуля взметнула волоса,

Выпала седенькая коса,

И бабка наземь упала.

Так она и пропала.

Голос друга

  Памяти поэта      

Михаила Кульчицкого

Давайте после драки

Помашем кулаками,

Не только пиво-раки

Мы ели и лакали,

Нет, назначались сроки,

Готовились бои,

Готовились в пророки

Товарищи мои.

Сейчас всё это странно,

Звучит всё это глупо.

В пяти соседних странах

Зарыты наши трупы.

И мрамор лейтенантов -

Фанерный монумент -

Венчанье тех талантов,

Развязка тех легенд.

За наши судьбы (личные),

За нашу славу (общую),

За ту строку отличную,

Что мы искали ощупью,

За то, что не испортили

Ни песню мы, ни стих,

Давайте выпьем, мёртвые,

За здравие живых!

1952 г.

Слишком юный для лагеря...

Слишком юный для лагеря,

Слишком старый для счастья:

Восемнадцать мне было в тридцать седьмом.(1)

Этот тридцать седьмой вспоминаю всё чаще.

Я серьёзные книги читал про Конвент.

Якобинцы и всяческие жирондисты

Помогали нащупывать верный ответ.

Сладок запах истории — тёплый, густой,

Дымный запах, настойчивый запах, кровавый,

Но весёлый и бравый, как солдатский постой.

Мне казалось, касалось совсем не меня

То, что рядом со мною происходило,

То, что год этот к памяти так пригвоздило.

Я конспекты писал, в общежитии жил.

Я в трамваях теснился, в столовых питался.

Я не сгинул тогда, почему-то остался.

Поздно ночью без стука вошли и в глаза

Потайным фонарём всем студентам светили,

Всем светили и после соседа схватили.

А назавтра опять я конспекты писал,

Винегрет покупал, киселём запивал

И домой возвращался в набитом трамвае,

И серьёзные книги читал про Конвент,

И в газетах отыскивал скрытые смыслы,

Постепенно нащупывал верный ответ.

(1) Тридцать седьмой (1937 год) - год начала Сталинского Большого террора.